В ТЫЛОВОМ ГОСПИТАЛЕ
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Этот день круто изменил жизнь миллионов советских граждан. Война приобрела всенародный характер.
Осенью 1941 года я прибыл в Казань и был назначен ведущим хирургом эвакогоспиталя, расположенного на Ершовом поле. Он находился в здании ветеринарного техникума, неподалеку от учебных корпусов ветеринарной академии.
Меня сразу же предупредили, что, кроме своей основной работы, придется оказывать помощь молодым врачам из соседних госпиталей. Из–за острой нехватки военно–медицинских кадров на хирургические должности нередко назначались врачи, у которых не было достаточного опыта. И действительно, не успел я ознакомиться с контингентом больных, как ко мне обратились с просьбой прооперировать несколько тяжелораненых в подшефных госпиталях. Тогда я уже имел основательную подготовку и мог проводить различные по сложности хирургические вмешательства.
Работать приходилось очень много. Часто случалось, что все дни недели были операционными. Едва успевал окончить операции в одном госпитале, как у дверей уже стояла бричка — надо ехать в другой. И так день за днем, в операционной или перевязочной.
Вскоре я настолько устал, что понял: нужно принимать какие–то меры. Главный хирург эвакогоспиталя Казани профессор А. В. Вишневский посоветовал не делать все самому, а учить других, больше доверять врачам, проявляющим склонность к хирургии. Эго был действительно единственный выход.
Долгими осенними вечерами мы пили крепкий чай, заботливо приготовленный старшей операционной сестрой К. И. Чуркиной, и вели разговор о войне, о тяжелой обстановке на фронте и о том, как лучше лечить инфицированные раны. А. В. Вишневский щедро делился своим опытом и знаниями. Например, надо ли часто перевязывать раненых или нет? Этот вопрос был далеко не простым, каким представлялся мне поначалу.
А. В. Вишневский.
Как и многие тогда, я считал, что чем чаще делать перевязки, тем скорее очистится и заживет рана. А. В. Вишневский постепенно убедил меня в обратном — он считал, что делать перевязки надо как можно реже, что создание покоя для раны — один из моментов учета нервного фактора. Менять повязки нужно только при бурной, тяжелой инфекции. Во всех других случаях хорошо обработанная рана должна пять–шесть дней оставаться под защитой масляно–бальзамической повязки. Наряду с бактерицидным свойством она оказывает слабое раздражающее действие на рецепторы тканей и способствует ускорению регенерации.
Как часто потом я вспоминал добрым словом эти ценнейшие советы!
А. В. Вишневский обладал острым и проницательным умом, способностью концентрировать внимание и волю на решении какой–либо важной проблемы медицины. И размышления и сама деятельность — кипучая, безустанная— все было крупно, объемно, масштабно.
Применяя разработанный им метод местной анестезии, А. В. Вишневский уже в начале своей врачебной деятельности приобрел славу отличного хирурга, имеющего самый низкий процент смертности и осложнений. Он учил максимально бережно относиться к тканям. Его «тугая инфильтрация тканей» изменила и технику хирургических вмешательств, которая стала более щадящей и, что особенно важно, анатомичной. Главные же преимущества заключались в простоте выполнения, доступности и надежности обезболивающего действия.
Долгие годы шла дискуссия о достоинствах и недостатках анестезии по А. В. Вишневскому, пока жизнь не сказала своего решающего слова. Его метод местного обезболивания при операциях и лечении воспалительных процессов прочно вошел в хирургическую практику и позволил успешно справиться с обработкой огромного числа раненых во время Великой Отечественной войны.
Мне посчастливилось: в трудные дни, когда в госпиталь поступало много раненых с тяжелыми осложнениями, нередко рядом со мной был А. В. Вишневский, учивший, как нужно оперировать и как лечить раны. Сам он оперировал отлично и хорошо умел «читать» патологический процесс. Его способ блокады нервных стволов и сплетений способствовал в одних случаях быстрейшему прекращению воспалительного процесса, в других — обрывал его развитие в самом начале.
Блокада шейных нервов позволила хирургам успешно производить сложнейшие операции на грудной клетке и органах грудной полости. Это спасло многие тысячи жизней.
Однажды, когда такую операцию пришлось делать мне, А. В. Вишневский спросил, как я представляю себе ход операции, приготовлено ли достаточно мази и марли.
Я приступил к операции. Под местным обезболиванием удалил по небольшому кусочку от двух ребер. Затем сделал «окно» в плевральную полость, выпустил гной, убрал рыхлые фибринозные наложения н-а плевре. Тщательно осушив полость, протер ее марлевой салфеткой со спиртом и начал укладывать длинные марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского. Сначала уложил их в наиболее глубокие и отдаленные участки полости, потом перешел к передним отделам, ближе к средостению. Делал все тщательно, как учил Александр Васильевич, ни одного участка плевры не оставлял без мазевого тампона. Концы заведенных тампонов вывел наружу, и они целиком заполнили операционную рану грудной клетки. Теперь гною негде было скапливаться. С такой повязкой раненый через два–три дня будет ходить.
Радикальные хирургические вмешательства при гнойных плевритах с последующей масляно–бальзамической тампонадой оказались поистине чудодейственными. Число септических осложнений резко снизилось. Раненые быстрее выздоравливали и возвращались в строй.
В октябре 1941 года мы принимали новую партию тяжелораненых, большинство — с огнестрельными переломами бедер. Люди лежали неподвижно, замурованные в гипс, как в панцирь. По лихорадочному блеску глаз, запекшимся губам и высокой температуре было видно, что у некоторых под гипсовой повязкой развился острый гнойно–воспалительный процесс. Таких сразу же отправляли в перевязочную.
…На столе — молодой сержант, осунувшийся, с заостренными чертами лица. Жаловался на распирающие боли в ноге. Я быстро снял гипс, и в нос ударил тяжелый запах гниющих тканей. Нога блестела, словно отполированная, местами была похожа на мрамор. При пальпации под кожей слышался характерный хруст. В середине бедра снаружи находилась небольшая рана. Несколько выше осколочного ранения определялась полоса, которая, словно демаркационная линия, отделяла больную часть конечности от здоровой. Сомнений не было: газовая гангрена.
Приступил к операции. Дав больному рауш–наркоз, сделал широкие лампасные разрезы, прошел ножом до кости через все мышечные слои, удалил мертвые ткани. Затем завел в раны марлевые тампоны с мазью Вишневского и уложил ногу в комбинированную шину Крамера. Раненому перелили кровь, ввели сыворотку и сердечные препараты. Поместили его в отдельную палату, организовали специальный пост.
Я поспешил к А. В. Вишневскому, чтобы рассказать о вновь поступивших, в частности о сержанте. Подробно сообщил, как оперировал его. Выслушав меня, профессор встревоженно спросил, откуда поступил раненый с газовой гангреной, где ему так плохо обработали рану. Однако определить это было трудно: раненого подобрали без карточки передового района.
А. В. Вишневский хотел знать, как я собираюсь следить за развитием газовой гангрены. Мне показалось, что об этом достаточно судить по общему состоянию больного, температуре тела, пульсу и самочувствию. Однако профессор допытывался: как же все–таки узнать, поднимается отек выше или нет?
Я не нашелся, что ответить. Тогда он сказал:
— Иди, Владимир, сейчас же в госпиталь. Положи выше места, где забинтована нога, простую шелковую нить. Положи циркулярно. Если через некоторое время нитка «утонет», значит —отек развивается, тогда забирай раненого на операционный стол и снова делан разрезы, чтобы уменьшить отек и создать лучшие условия для аэрации…
Я быстро вернулся в госпиталь, надел специальный халат и вошел в палату к больному. Лицо его было в испарине, бледное, пульс учащен. Нога как будто не изменилась в объеме… Я осторожно подвел шелковую лигатуру выше места ранения и оставил ее открытой для наблюдения. Медицинскую сестру предупредил, чтобы срочно сообщила, когда нитка будет погружаться.
Ночью почувствовал, что кто–то меня тормошит. С трудом открыл глаза и увидел старшую операционную сестру К. И. Чуркину. Значит, надо срочно идти в перевязочную. Раненый с газовой гангреной был уже там. Он в полузабытьи, язык и губы сухие, пульс частый, температура тела высокая. Шелковая лигатура «утонула», врезалась в кожу.
Опять пришлось давать рауш–наркоз. Заходя на здоровые участки кожи, произвел дополнительные разрезы. Снова заложил салфетки, пропитанные мазью Вишневского, уложил ногу в шину. Для ниточки оставил открытым небольшой участок кожи, у основания бедра сделал поясничную блокаду. Закончив операцию, пошел к себе в комнату, но долго не мог уснуть.
Обращаться в то время к учебникам не было смысла, в них подробно описывались такие заболевания, как аппендицит, язва желудка, желчнокаменная болезнь, и ничего не говорилось о лечении ранений в период войны. Невольно приходила мысль: за последние несколько месяцев никто ни разу не пожаловался на болезни мирного времени. Они как бы перестали существовать. По–видимому, война оказывала огромное психическое воздействие на человека, переключала сознание на опасности, идущие извне, и не давала возможности сосредоточиться на заболеваниях внутренних органов.
Наконец, под утро заснул. Меня не будили, заведующие отделениями решили самостоятельно сделать обход.
В госпитале было три отделения. Первым заведовала опытный педиатр — доктор М. Н. Яхонтова. Она долго не могла привыкнуть к взрослым больным. Вначале ей трудно давалось описание ран и составление выписных эпикризов, но трудилась она самоотверженно. Два других отделения возглавляли молодые энергичные врачи, недавно закончившие Казанский медицинский институт. Работали они добросовестно, быстро научились накладывать на конечности глухие гипсовые повязки, самостоятельно удаляли металлические осколки из мягких тканей, вскрывали абсцессы и флегмоны. Теперь я уже мог спокойнее уходить на операции в соседние госпитали, да и там врачи тоже «росли», становились на ноги.
Ведущий хирург одного из подшефных госпиталей А. И. Лапина уверенно делала ампутации, резецировала ребра, вскрывала гнойные костные полости, а гипс накладывала так мастерски, что залюбуешься. Она совсем не собиралась посвящать себя хирургии. Но война распорядилась по–своему.
Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…
Немецко–фашистские войска продвинулись в глубь советской земли. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.
Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии. Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.
То, что Советская Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск под Москвой, имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.
Наложение шины.
Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и вместо того, чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя.
Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.
Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей.
Танкист, которому осколок, как ножом, срезал руку у основания плеча, возмущался «беспомощностью медицины».
— В медсанбате я просил врачей пришить мне руку. — рассказывал он, — а они говорят, что таких операций еще никто не делал. Видали! Не делал! Так вы начните, тогда и другие будут делать! Ну как я без руки воевать буду?
Воевать… А сам был еле жив. Он потерял много кропи, черты лица заострились, ходить не мог, больше лежал. Мы перелили ему кровь, ввели глюкозу, физиологический раствор…
С начала 1942 года жизнь госпиталя вошла в размеренную колею. Появилась возможность не только лечить осколочные переломы костей, удалять секвестры, осколки, но и делать пластические операции при повреждении кровеносных сосудов и нервов, иссекать обезображивающие рубцы. Проще обстояло дело, когда надо было выделить нерв из рубцов, труднее — когда сам нерв имел дефекты. Тогда приходилось замещать дефект нерва по методу П. К. Анохина кроличьим мозгом, обработанным формалином.
Раненые с поврежденными крупными суставами (тазобедренным, коленным), те, кому мы вынуждены были отнять ногу или руку, надолго задерживались в госпитале. Ампутации оставляли у нас тяжелый, гнетущий осадок от сознания собственного бессилия, но сделать ничего было нельзя. Когда раненый находился в тяжелом септическом состоянии, единственным средством, которое могло оборвать роковой процесс, являлась калечащая операция.
Трудно было разговаривать с раненым, у которого отнята нога или рука. Он хотел вернуться домой на «своих» ногах и требовал немедленно изготовить ему искусственную конечность. Убедить его в том, что настоящим протезом можно пользоваться только через полгода, не раньше, было невозможно. Приходилось делать по два протеза. Один выдавался при выписке, чтобы солдат мог с ним поехать домой, пройтись раз–другой по улице. А другой — опорный шинногильзовый или деревянный, удобный для постоянного ношения — можно было надевать спустя полгода, когда культя «созревала», исчезал отек мягких тканей.
Тяжело давалось раненому «воспитание» культи, чтобы она была пригодной для протезирования. Даже одно прикосновение к ней вначале вызывало невероятные боли. И надо было терпеливо уговаривать его мужественно переносить боль, ибо иначе невозможно сделать культю опороспособной. Убедившись на примере других, что иного выхода нет, раненый начинал «приучать» ее выдерживать давление, сначала опираясь на подушку, потом на матрац, затем на войлок и уж под конец тренировки— на более твердое основание. Так постепенно человек при активной помощи врача готовился к тому, чтобы стать на «свои» ноги. И когда раненые, наконец, начинали ходить, это было огромной радостью и для больного, и для врача.
Иногда случалось и так. Все доводы в разговоре с раненым исчерпаны, а он лежит, отвернувшись к стене, молчит. Тогда я рассказывал о героях–врачах В. В. Успенском и Н. А. Богоразе, которые, лишившись в молодости обеих ног, нашли в себе силы, волю, чтобы жить и работать, да еще как работать! Примеры их мужества воодушевляли раненых, вселяли в них надежду.
В конце 1942 года меня пригласили в военно–медицинский отдел округа, предложили поехать на один из фронтов, где нужен опытный хирург. Я охотно согласился. И на другой день вместе со старшей операционной сестрой К. И. Чуркиной и врачом–хирургом А. И. Лапиной выехали в Москву: в то время там формировались госпитали 5?й ударной армии.
