Глава 6 Святые, шпионы и серийные убийцы

Глава 6

Святые, шпионы и серийные убийцы

Недавно я побывала в Новой Зеландии и узнала, что это страна с богатой и разнообразной экосистемой. До появления людей ее населяли почти исключительно птицы. Они занимали все ниши пищевой цепи и были представлены массой видов – от крошечных бескрылых созданий до огромных хищников, способных унести добычу весом в сотни фунтов. Миллионы лет птицы доминировали в безлюдном, лишенном млекопитающих мире, во вселенной, наполненной перьями, клювами и когтями и не знавшей более высоких форм жизни. По ходу эволюции птицы приобрели массу способностей и средств защиты, оптимальных для среды обитания.

Но в XIII в., когда европейцы были заняты Крестовыми походами, полинезийские первопроходцы появились на островах и привезли с собой крыс. Вместо перьев у них был мех, вместо клюва – зубы, а вместо устрашающих когтей – крошечные лапки. Защитные механизмы, приспособленные для обороны от других птиц, оказались совершенно бесполезны в борьбе с крысами. Раньше маленькие бескрылые птички, чувствуя опасность, застывали на месте, чтобы не привлекать внимание парящих над ними хищников. Естественно, то же они делали, встретившись с крысами. Но превосходный в привычных условиях механизм оказался неэффективным в пассивной борьбе за жизнь с крысами, охотно поедавшими застывших птичек.

Птичек, никогда не встречавшихся ни с людьми, ни с крысами, называют непугаными. Они меня просто очаровали. Живя в своей нравственной вселенной, как в раю, они наслаждались мирной жизнью, пока не стали жертвами коварных пришельцев, воспользовавшихся их относительной невинностью.

Мне часто приходит в голову, что жизнь порой сталкивает меня с непугаными людьми. Их наивность обусловлена тем, что они никогда не встречались с подобными мне экземплярами рода человеческого. Социопаты видят то, что недоступно другим, так как связывают с миром и людьми особые ожидания и надежды. В то время как вы или такие, как вы, с помощью эмоциональных уловок отвлекаете людей от неприятных истин, социопаты не отвлекаются. Мы как крысы на острове, населенном птицами.

Я никогда не отождествляла себя с маленькой птичкой, загнанной в ловушку страхом и инстинктивной пассивностью жертвы обстоятельств, широко раскрывшей остекленевшие от ужаса глаза. Я никогда не тосковала по раю на земле и по доброй воле в отношениях между людьми. Я крыса, и я воспользуюсь любой возможностью, не испытывая жалости и не ища оправданий. В мире много таких, как я.

С самыми аморальными людьми я столкнулась на юридическом факультете – это крысы, играющие по правилам системы, не обращающие никакого внимания на других. Они делали это с такой тщательностью, что ставили в тупик даже меня. Каждое предстоявшее событие, каждую встречу они расчетливо использовали к своей выгоде, пусть даже речь шла о такой мелочи, как более вкусный завтрак. Создавалось впечатление, будто многие морально готовы совершать массовые убийства, воровать и причинять реальные разрушения, что они делали бы это при благоприятных условиях. Я не знаю, скольким был поставлен диагноз «социопатия», но клинические исследования и мой личный опыт подсказывают: концентрация социопатов на нашем факультете превышала таковую в общей человеческой популяции. Были, правда, и очень интересные люди, далеко не такие опасные. Социопаты не могут быть фанатиками своего дела; нас не интересуют вещи, не касающиеся нас напрямую.

Сама обстановка юридического факультета делала студентов немного социопатами: нас учили смотреть на достижение успеха как на игру с нулевой суммой при подсчете результатов в конкретных цифрах. В конце каждого семестра по всей стране подсчитывали количество баллов, полученных студентами-юристами, а затем публиковали рейтинговые списки. Они играли первостепенную роль в дальнейшем трудоустройстве. Все мы ходили с мерцающими над головой числами баллов. Они мигали, как световая табличка над фонарем кабины машиниста поезда. Каждое изменение в учебе сопровождалось корректировкой цифрового нимба.

Естественно, я научилась превосходно играть в эту игру. Я проучилась три года, по два семестра в год, то есть шесть семестров, и каждый по-своему влиял на мое профессиональное резюме: первая летняя стажировка – обзор юридической практики; оплаченная стажировка на следующее лето, когда была последняя надежда улучшить средний балл, чтобы получить возможность подать заявление на должность судебного клерка. Я составляла электронные таблицы, взвешивала шансы. Я выбирала такие группы и таких преподавателей, чтобы получать самые высокие оценки. Я пользовалась великодушием руководства факультета, позволявшего студентам-юристам проходить некоторые посторонние курсы для улучшения показателей, например «Джазовая импровизация», «Музыкальная этнология» и «Введение в кинокритику». В то время как большинство моих сокурсников потели в аудиториях и библиотеках, постигая тонкости федерального законодательства, я расслаблялась, слушая, как два фаната спорят, проникнуто ли женоненавистничеством тувинское горловое пение. Самое чудесное – что я не делала ничего противозаконного. В этом-то и заключается магия чисел: нет таких баллов, какими вознаграждались бы беспощадность или благожелательность, тем более когда оценки настолько обезличены, как у нас.

По документам я выглядела лучше, чем на самом деле, – просто воплощение успеха. Но в реальной жизни все доставалось с куда большим трудом. Я не имею в виду обычные трудности формирования характера. Я имею в виду грязь окольных путей, требовавших изобретательности и моральной неразборчивости.

Я веду себя абсолютно бесстыдно, когда надо о чем-то просить, расталкивать ближних локтями, заставляя дать мне то, что я хочу, независимо от цены. В университете Бригама Янга я играла во всех лучших музыкальных ансамблях и выступала на закрытии Олимпийских игр. Бесценные баллы в моем резюме! Они впечатляли тех, кто не знал, что это результат шантажа и принуждения. Каким образом я этого добивалась? Голословно утверждая, что идет дискриминация по половому признаку со стороны администрации факультета. Мне было легко, потому что в администрации работали одни мужчины. В университете я с черного хода заходила в наше издательство, чтобы опубликоваться в студенческом журнале, пользуясь программой, предусматривавшей более широкое участие в публикациях женщин и представителей меньшинств. Беззастенчиво апеллируя к программе, я добилась избрания в редакционный совет издательства. Чтобы получить при выпуске похвальную грамоту, уговорила преподавателя повысить мне балл. Хорошее место первой стажировки буквально выпросила у профессора, проводившей собеседование, умоляюще глядя ей в глаза и серьезно говоря: «Я действительно хочу получить это место».

Мне очень нравилось считаться умной и успешной. Ради этого я не стеснялась совершать дурные поступки на глазах немногих. Осуждающие взгляды и красноречивое пожатие плеч для меня ровным счетом ничего не значили. Куда большее значение имели почести, оказанные мне во время церемонии выпуска. Знаки, звездочки и картинки до сих пор доставляют мне удовольствие.

Окончив юридический факультет, я стала работать публичной девкой (все адвокаты, в сущности, престижные продажные девки) в одной странной фирме, делавшей скандально огромные деньги. Первую зарплату я потратила на гардероб, в котором выглядела как преуспевающая дама из высшего света Лос-Анджелеса. Однако работа за столом в конторе не вызывала особого интереса. Теперь-то я хорошо понимаю, что меня всегда занимала форма, а не содержание.

Я долго продержалась на плаву, потому что не ощущала ненадежности своих методов – добиваться всего через черный ход. Мало того, гордилась этой способностью и чувствовала, что вполне заслужила высокое положение. Действительно, а почему нет? Я получила все мыслимые внешние признаки преуспеяния, не пожалев никаких усилий: мои оценки были очень высокими, резюме – великолепным. С самого начала моя карьера была головокружительной, тем более что она очень сильно смахивала на удачное воровство, а я всегда любила играть в рискованные азартные игры. В юности мне было мало получать высшие оценки на экзаменах. Это легко. Самым волнующим был риск: хотелось поменьше трудиться, но находить способы, как при этом получить высший балл. То же самое и с моей адвокатской деятельностью. Я не хотела работать, желая лишь казаться отличным адвокатом. Но на самом деле вся эта работа по сути своей смахивает на воровство, и поэтому я оказалась лишь одним из множества имитаторов.

Мне нравились тайные (и не вполне) интриги и противостояния, разыгрывавшиеся в нашей конторе. Я стала экспертом по слабым местам других людей и пользовалась знанием, чтобы вертеть всеми, от младших помощников до старших партнеров. Особенно восхитительны уязвимые места маститых властных адвокатов – они восхищают остротой и изысканностью. У адвокатов есть все, что и у прочих людей, – половой член, внешность и возраст, но намного интереснее более скрытые уязвимые места.

Был, например, в нашей фирме один партнер, сидевший в соседнем кабинете. До странности обеспокоенный тем, что у него шестеро детей. Он не был религиозным человеком, подчинявшимся догмату о необходимости размножения, и все время пытался сам себе объяснить, как до этого дошел. Во время рождественской корпоративной вечеринки он, хлебнув лишнего, зажал меня в угол. Пришлось, изображая сочувственную улыбку, выслушать исповедь о том, почему у него, городского жителя и высокооплачиваемого специалиста, так много детей. Потом он предложил мне стать соавтором его последней статьи. В понедельник я не стала напоминать ни о чем, но ощущение, что он полностью передо мной открылся, осталось.

У каждого человека есть способы защититься от унижений, все пользуются какими-то приемами для сокрытия слабостей, все стремятся избежать манипуляций. Девушка, выросшая в трейлерном парке, носит обувь исключительно от Кристиана Лубутена и шарфы от Гермеса. Внук активного нациста работает на благотворительной кухне, где кормят людей всех рас и вероисповеданий. Ребенок, испытывавший трудности в обучении, вырастая, лезет из кожи вон, лишь бы получить докторскую степень в престижном университете. Но суть в том, что все эти механизмы работают до тех пор, пока они невидимы. Если же они вдруг открываются чужому взгляду, если их видят другие люди, то вы становитесь голым и беззащитным и стоите в оцепенении, ожидая, когда вас съедят. В открытости есть нечто мучительное: вас видят со всеми потрохами, замечая в вашей душе не только следы содержимого мусорных контейнеров, но и страстное желание навсегда освободиться даже от воспоминаний об этих следах.

Это как в покере – у многих проявляются неосознаваемые изменения в поведении, выдают сильные и слабые стороны или тайны прошлого, которые человек хотел бы скрыть даже от самого себя. Признаки классовой принадлежности обычно работают безотказно. Думаю, что мне никогда не попадались люди, на лицах которых не проступали бы знаки неустойчивого классового или социально-экономического статуса. Сомнения пронизывают все аспекты жизни такого человека, проявляясь во всем: в том, как он держит палочки в японском ресторане, как здоровается с почтальоном. В такой ситуации я могу взять верх, выказав легкое неодобрение, завернутое в упаковку терпимости, проявляя вполне осязаемую, но тонкую снисходительность.

В одном из филиалов юридической фирмы я работала со старшей коллегой по имени Джейн. Так как филиал находился довольно далеко от центрального офиса, я виделась с ней не чаще одного раза в несколько недель. В юридических фирмах по неписаным законам младшие клерки должны относиться к коллегам, которые старше их на пару лет, как к непререкаемым авторитетам во всех жизненных вопросах. Джейн воспринимала эту иерархию на удивление серьезно. Можно было догадаться, что никогда раньше, ни в одной другой социальной сфере, она не обладала такой властью. Ее бледная нездоровая кожа с проступающими возрастными пятнами, признаки плохого питания и небрежность в личной гигиене свидетельствовали, что она отнюдь не принадлежит к сливкам общества. Но одновременно было заметно, что она изо всех сил старается культивировать в себе, хотя и весьма неуклюже, принадлежность к привилегированному классу. Исполнив свою мечту за счет невероятной усидчивости и упорства, Джейн добилась крупицы власти на рабочем месте, неплохо проявив себя в должности помощницы маститого адвоката. Джейн стремилась распорядиться властью как можно лучше, но удавалось плохо: в одних ситуациях она проявляла деспотизм, а в других часто допускала слабину. Было видно, что она и сама мучительно осознает, что ее поведение – забавная смесь показной властности и неподдельного сомнения.

Возможно, я была не самым лучшим ее партнером. Так же как и все, с кем мне приходилось иметь дело, Джейн считала, что я не заслуживала того, чего добилась. Джейн прилагала максимум усилий, чтобы прилично (по ее понятиям) одеваться, и носила плохо подогнанные по фигуре бежевые костюмы с ватными плечиками, а я при первой же возможности надевала вьетнамки и футболки. Она работала на износ, на пределе человеческих возможностей, а я вовсю пользовалась декларированной отпускной политикой фирмы – брала в конце недели три выходных, а подчас устраивала недельные перерывы, уезжая за границу. Молчаливо предполагалось, что сотрудники не будут злоупотреблять отпусками, но я всегда придерживалась обычая соблюдать только писаные, явные правила, а не негласные договоренности, что впоследствии и послужило основанием выдвинутых против меня обвинений. Джейн чувствовала, что я откровенно попираю это и другие неписаные правила без всяких неприятных последствий, просматривая ведомости с отработанными часами и глядя на более чем вольный наряд, в каком я появлялась в конторе. Для нее я была ходячей несправедливостью. Это возмущало ее, но уж если я продала душу дьяволу, то она решила получить от меня его визитную карточку и контактную информацию.

Однажды я приехала к ней в офис на очередную встречу, и мы столкнулись в вестибюле. Джейн только что позавтракала, и мы вместе пошли к лифту. В кабине лифта оказались двое высоких красивых мужчин, один из них француз. Наверняка они работали в венчурной фирме, располагавшейся в том же здании, что и наша контора. Глядя на них, я сразу поняла, что эти люди получают миллионы в виде одних только бонусов и, вероятно, приехали сюда на «лотусе» или «феррари», которыми забит подземный гараж офисного здания. Адвокаты – богатые люди, но их клиенты намного богаче.

Эти двое живо обсуждали симфонический концерт, который посетили накануне. Случайно совпало так, что и я присутствовала на том концерте. Вообще-то я не часто посещаю подобные мероприятия, но у подруги оказался лишний билет. Я небрежно спросила, как им понравилось, и глаза их вспыхнули.

– Как хорошо, что мы вас встретили! Возможно, вы сможете разрешить наш спор, – сказал француз. – Мой друг считает, что это был Второй концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром, а я думаю, что Третий. Вы не вспомните?

Я не упустила случая блеснуть.

– Второй. Невероятная музыка, правда?

На самом деле я не помнила, какой это концерт, а потом вспомнила, что Третий, но в тот момент правильность ответа не имела никакого значения.

Выходя из лифта, эти люди сердечно меня поблагодарили, оставив меня и Джейн вдвоем. Оставшееся время прошло в молчании. У Джейн была возможность в полной мере оценить мое интеллектуальное и социальное превосходство. Это была встреча с элитой, о которой Джейн страстно мечтала, когда была туповатой и некрасивой девочкой-подростком и не расставалась с потрепанным томиком «Мэнсфилд-Парка»[13]. Тогда она мечтала, что наступит время, когда она будет посещать симфонические концерты и умно рассуждать о них в обществе красивых иностранцев. Она надеялась, что диплом престижного университета и работа в престижной фирме сделают возможным такой взлет. Но взлет был у нее украден – мною.

Джейн немного нервничала, когда мы вошли в ее кабинет: сказалось действие кофеина и переживания насчет попусту прожитой жизни. Мы должны были обсуждать проект, приготовленный мною, но вместо этого мы заговорили о выборе, который она сделала в возрасте 18 лет, о ее тревоге, неуверенности в профессиональной пригодности и в собственном теле. Говорили мы и о ее сексуальной тяге к женщинам, которую приходится подавлять, из-за чего ей несколько лет пришлось прожить с мужчиной. Она много мне наговорила, и всего я, конечно, не помню. После сцены в лифте я поняла, что Джейн у меня в руках. Это означало, что всякий раз, видя меня, она будет чувствовать сердцебиение, волнуясь по поводу того, что открыла мне все свои тайные уязвимые места, и воображать, что будет, если она меня разденет или отхлещет по щекам. Я уверена, что в течение многих лет преследовала ее во сне и даже теперь, когда прошло уже много времени, смогла бы при встрече заставить ее руки дрожать от одной только моей мимолетной улыбки. Конечно, власть – сама по себе награда, но я смогла употребить свою власть на то, чтобы превратить недолгий приступ канцерофобии?[14] и амбулаторное исследование в повод для трехнедельного оплачиваемого отпуска, а это еще более существенное вознаграждение.

Я думаю, что социопатия дает определенные конкурентные преимущества, ибо я обладаю уникальным образом мышления, запечатленным в мозге от рождения. Я обладаю почти несокрушимой верой в свои необыкновенные способности. Я очень наблюдательна и мгновенно улавливаю флюиды влияния и власти в любой группе. Я никогда не впадаю в панику, попав в трудную ситуацию. Думаю, существует немало ситуаций, в каких каждый человек захочет быть немного социопатом. Социопатия избавляет от страха перед публичными выступлениями, не дает поддаваться эмоциям. Иногда мне становится интересно, не боюсь ли я эмоций. В любом случае они не оказывают на меня такого действия, как на других.

Кевин Даттон в книге «Мудрость психопатов: чему могут научить нас святые, шпионы и серийные убийцы» («The Wisdom of Psychopaths: What Saints, Spies and Serial Killers Can Teach Us About Saccess») утверждает: грань между Ганнибалом Лектером и блестящим хирургом, лишенным способности к сопереживанию, очень тонка и едва заметна. Социопаты нацелены на успех, потому что бесстрашны, уверены в себе, харизматичны, беспощадны и целеустремленны. Эти качества делают их, с одной стороны, социопатами, а с другой – гарантируют им успех в XXI в. Я пользовалась этими чертами, чтобы карабкаться вверх по социальной лестнице: от непутевой девчонки до талантливого музыканта, студентки-отличницы и высокооплачиваемого адвоката. Кто знает, на какие вершины занесут они меня в будущем?

Социопаты отличаются большой живостью и быстротой мышления. Недавние исследования показывают, что мозг социопата обучается хаотически, так же как мозг больных с синдромом дефицита внимания, – разбивая информацию на мелкие фрагменты и храня их в случайном порядке в разных участках обоих полушарий. Возможно, благодаря такой системе хранения информации мозолистое тело в мозге социопата – пучок волокон, соединяющих два полушария мозга, – длиннее и плотнее, чем у людей, не страдающих социопатией. Следовательно, у социопатов аномально высока скорость обмена информацией между обоими полушариями.

Ученые, конечно, почти никогда не говорят, что мозг социопата имеет преимущества перед мозгом эмпатов, однако у первых передача информации из полушария в полушарие более эффективна. Вместо того чтобы признать этот факт, ученые говорят, что эта особенность определяет причину «отсутствия сожаления и раскаяния, а также ослабления социальных связей – то есть классических симптомов психопатии». Нормальные люди, даже ученые, никогда не призна?ют, что мозг социопата может быть устроен лучше, чем у обычного человека. Любая статья из всех, что мне приходилось читать, даже если в ней и обсуждаются какие-то преимущества нашего мозга, в итоге заканчивается теми же банальными выводами, что такое устройство – патология. В самом деле, статья о мозолистом теле социопатов называется «Нарушение упорядоченности». Это название можно, конечно, толковать по-разному, но, вообще говоря, в нем скрыты предубеждения, пусть и замаскированные (как принято в науке).

Я вынуждена признать, что не сильна в многоходовках (как почти все люди), но зато умею сосредоточиваться. Мое внимание в любой момент сосредоточено только на одной вещи, но я умею очень быстро переключаться с одного объекта на другой, словно у меня в мозгу работает преобразователь аналоговой информации в цифровую. Несмотря на мою кажущуюся неорганизованность, я умею направлять внимание на какой-то один предмет, особенно если этот предмет меня сильно волнует. Иногда это плохо, так как заставляет зацикливаться – например как тогда, когда мне хотелось убить служащего подземки, отчитавшего меня за попытку войти на сломанный эскалатор. Однако в критических ситуациях это качество полезно, так как позволяет сосредоточиться на главном и отсечь белый шум, отвлекающий большинство людей, забыть о мелких житейских заботах и пустяках, часто мешающих моим конкурентам. Я умею сохранять спокойствие в самых бурных ситуациях. Думаю, что хладнокровие помогало мне получать высокие оценки при решении стандартных тестов в школе. Я не помню случаев, чтобы мой результат был ниже 99 процентов правильных ответов. В университете, во время инсценировки судебного процесса, судья сказал: «В один момент судебного заседания мне захотелось подойти к вам и посчитать пульс. Мне казалось, что вы холодны как камень».

В Калифорнии во время экзамена на адвоката люди буквально плакали от напряжения. Холл перед конференц-залом напоминал пункт психологической помощи жертвам катастрофы. Люди сидели на полу и отчаянно пытались, разложив под ногами конспекты и книги, извлеченные из рюкзаков и портфелей, вспомнить все, что вдалбливали себе в голову на протяжении предшествовавших восьми или девяти недель. Я провела эти девять недель в Мексике, отдыхая и одновременно обучая плаванию племянников и племянниц, и оказалась довольно плохо подготовлена. Но я прошла тест, так как смогла спокойно сосредоточиться и мобилизовать все знания права, которые у меня были, в то время как многие мои друзья, лучше подготовленные и не уступавшие мне в интеллекте, экзамен провалили. Такую наивысшую степень сосредоточенности психологи называют «потоком», считая, что выдающиеся спортсмены, великие музыканты и другие мастера добиваются успеха благодаря способности собраться. Пользуясь ею, я всегда, и в школе, и на работе, в состоянии с наименьшими затратами труда добиваться таких результатов, на которые у других уходит масса времени и сил. Только потому, что умею грамотно распорядиться теми ресурсами, какими располагаю.

Другие виды деятельности, однако, требуют расширения внимания. Например, даже такие простые вещи, как умение ориентироваться в аэропорту, разговаривать одновременно с несколькими людьми, играть в покер или улавливать тенденции на совещании у руководства. Чтобы овладеть этими навыками, я со временем научилась расширять область повышенной сосредоточенности, распространять ее сразу на несколько мишеней, проявляя способность, которую дайверы называют «децентрализацией внимания». Я слышала, как один психолог определял нечто подобное как ситуационную осведомленность. В отличие от медитации, по ходу которой человек освобождается от всяких мыслей, децентрализация внимания – это сосредоточение на всем сразу, восприятие всех предметов, находящихся в поле зрения и слуха. Ныряльщица Наталья Молчанова формулирует так: «В первую очередь надо научиться концентрировать внимание на периферии поля зрения, а не на середине – как будто смотришь на экран». Она имеет в виду, что люди, постоянно подвергающиеся воздействию стрессовых факторов, могут извлечь большую пользу из способности распределять внимание и притуплять «эмоциональные реакции на критические ситуации, чтобы не принимать неверных решений и не впадать в панику». Приближаясь к состоянию децентрализации внимания, я начинаю настолько остро воспринимать раздражения, что у меня возникает впечатление, будто я одновременно чувствую все свое тело – состояние, близкое к экстазу; оно доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие и очень полезно, так как позволяет бороться с нежелательными побуждениями, ибо я в таком состоянии могу воспринимать настолько широкую картину действительности, что отдельные импульсы кажутся мелкими и несущественными. Исключительная сосредоточенность позволяет добиваться сходного эффекта, заставляя заниматься только одним делом и не отвлекаться на искушения. Игры с вниманием в конце концов освободили меня от тирании искушений и дали возможность достичь некоторой стабильности в социальной и профессиональной жизни.

Долгое время я жила без диагноза и сама точно не знала, социопат я или нет. Но я изо всех сил пыталась найти способ победить свою особость, чтобы достичь успеха и выглядеть нормальной. Тем не менее, кое-чего добившись, я все же не смогла удержаться на работе, так как постоянно испытывала терпение партнеров в юридической фирме. В итоге меня уволили за систематическое невыполнение профессиональных обязанностей. Мои отношения с друзьями и любовниками рассыпались, как карточный домик. Начав копаться в себе и исследовать, что такое социопатия, я поняла: хотя я и причинила массу страданий себе и близким, в социопатическом характере нет ничего дьявольского. Если удастся направить эти особенности в нужное русло, думала я, то я смогу жить обычной жизнью, причиняя минимум неудобств себе и окружающим. Настало время взять в руки бразды правления жизнью. Начать, очевидно, следовало с профессиональной карьеры.

Несмотря на природную лень и отсутствие интереса к работе, я могу быть отличным юристом, если постараюсь. После того как меня уволили из адвокатской конторы, я некоторое время работала прокурором по делам мисдиминоров[15] в ведомстве окружного прокурора. Социопатический характер делает меня неплохим судебным обвинителем по сравнению, например, с обычным человеком, которому, чтобы сыграть эту роль, придется изучить и усвоить груду печатных документов, вникая в каждую запятую. В таких ситуациях я сохраняю полное спокойствие, чарую и манипулирую, не испытывая ни чувства вины, ни угрызений совести, что очень помогает в столь грязном деле.

В юриспруденции существует миллион ошибок, которые может совершить юрист, особенно в суде и особенно выступая обвинителем. Прокурор несет самую большую ответственность за доказательства и за этическую сторону обвинения. За ошибку прокурора могут лишить звания или подвергнуть иному дисциплинарному взысканию. Несмотря на это, прокуроры по мелким правонарушениям почти всегда сталкиваются в суде с чем-то новеньким. Это все равно что купить на аукционе заложенный дом. Никогда не знаешь, с чем столкнешься – с мелкой кражей или с каким-нибудь кошмаром. Все, что ты можешь сделать, – это блефовать и надеяться, что удастся продраться сквозь трудности и неувязки. Что ж, никаких проблем – во всяком случае, для таких бесстрашных социопатов, как я. Дело даже не в непоколебимой уверенности, что я превосходно справлюсь, хотя обычно так и бывало. Дело в том, что с моим умом, остроумием, живостью мышления и уровнем юридической грамотности я всегда убеждена, что, если даже не удастся произвести должное впечатление на судью, я в любом случае устрою великолепный спектакль.

Стереотипное мнение о равнодушии юристов, в общем, соответствует действительности, по крайней мере, в отношении хороших юристов. Симпатии и антипатии приводят к плохому суду, плохой защите, плохому правоприменению. Как обвинение, так и защита только выиграют от социопатического (если можно так выразиться) судопроизводства. Будь вы бездомным, живущим на пособие, или миллиардером, вы в равной степени выиграете, если вашим юридическим консультантом будет социопат. Я не стану принимать во внимание ваши нравственные изъяны; я буду неукоснительно придерживаться буквы закона и стараться выиграть любой ценой, а я люблю выигрывать – как в своих, так и в чужих делах.

Юристам приходится иметь дело с вещами, от которых большинство людей с отвращением отворачиваются. Нейрофизиолог и исследователь социопатии Джеймс Феллон хвалит социопатов за то, что они не чураются «грязной работы», к которой большинство людей не проявляет интереса, но которая тем не менее должна быть сделана. Например, адвокат должен представлять в суде интересы людей, чье поведение страшно или отвратительно. Кто-то должен защищать Бернардов Мэдоффов[16] и О. Симпсонов[17]. Социопаты не только охотно берутся за такую работу, но и выполняют ее лучше других. Умение балансировать к собственной выгоде на тонкой грани между добром и злом не только приносит моральное удовлетворение, но и помогает быть хорошим юристом. Адвокаты знают: факт становится фактом только после того, как ценой больших усилий его извлекут из моря всяческих «может быть». Подобно всем социопатам, адвокаты и прокуроры понимают эгоистические интересы, таящиеся в человеческих душах, и раскрывают скрытые мотивации и грязные тайны, прячущиеся за кулисами преступления.

В юриспруденции есть термин, редко употребляемый в других сферах человеческой деятельности, – диспозитивность. Это юридическая категория, характеризующая возможность свободного распоряжения субъекта права его правами. Диспозитивная норма закона, или диспозитивность факта, подразумевает, что по поводу какого-либо деяния может быть принято как обвинительное, так и оправдательное заключение. Например, представьте себе, что я прохожу мимо человека, истекающего кровью на тротуаре в 20 шагах от больницы, но не останавливаюсь, чтобы оказать ему помощь. Если я не знакома с этим человеком, то данный факт является диспозитивным; закон гласит, что незнакомец не обязан оказывать помощь раненому и свободен от ответственности. Дело закрыто. Все другие факты не имеют никакого значения: крики жертвы о помощи, то, что у меня был с собой телефон и я могла позвонить в «Скорую». Не имеет значения даже то, что, допустим, у меня с собой был набор первой помощи и хирургические перчатки. Концепция диспозитивности редко употребляется вне юриспруденции, так как в обычной жизни практически ни одно суждение не соответствует ей. Жизнь держится на расплывчатых моральных и социальных нормах, раздражающих сложностью и неэффективностью. Закон прям и откровенен; флеш бьет стрит независимо от руки. Именно поэтому закон всемогущ. Если закон говорит, что вы не убивали, то при всех ваших злокозненных намерениях и целях, как это наглядно проиллюстрировал процесс по делу О. Симпсона, вы не убивали. Закон, конечно, содержит ошибки, но мы прикидываемся, будто это не так. Такой подход делает закон козырным тузом, поскольку вы можете так повернуть ситуацию, чтобы он оказался на вашей стороне.

Вероятно, из-за того, что в юридических играх очень высокие ставки, зал судебных заседаний так часто превращается в сцену величайших человеческих трагедий. Однако я считаю, что мое громадное преимущество в том, что меня не волнуют эмоции, захлестывающие большинство участников заседания. Я, например, невосприимчива (а может быть, и слепа) к проявлениям праведного гнева. В детстве нас, меня и моих братьев и сестер, время от времени стыдили за поступки, вызывавшие справедливое негодование и ярость родителей. Мать оправдывала свои акты насилия и оскорбления в наш адрес необходимостью приучать детей к дисциплине наказаниями, каковые считаются естественной прерогативой родителей. Получалось, что колючки элементарной жестокости паковались в оболочку нравственной правоты и могли повторяться каждый божий день, когда несмышленого ребенка застукивали за кражей соседских яблок.

Только поступив на юридический факультет, я смогла в этом разобраться и понять, что никогда не буду в этом участвовать. В каждом спецкурсе нас знакомили с ужасающими историями о мошенничествах, обманах и принуждении, показывавшими, как находчивы и изобретательны могут стать люди, желая зла другим. Иногда такие истории оказывались слишком жестокими для нежных душ моих сокурсников. Они загорались гневом, возмущались и расстраивались по поводу событий, происшедших десятки, а то и сотни лет назад с давно умершими незнакомцами. Глядя на однокурсников, я восхищалась, но одновременно и нервничала. Совершенно очевидно, что эти люди чувствовали нечто недоступное мне. Студенты высказывали смехотворные, совершенно алогичные предложения, призывали к бдительности, совершенно забыв о взвешенных и четких статьях закона. Но они не отождествляли себя с растлителями детей и насильниками из старых судебных дел и предавались праведному гневу, определявшему их решения. К таким людям студенты-юристы применяли другие нормы, нежели к преступникам, с которыми могли себя отождествить. Сидя в аудитории, я видела, как меняются правила, когда верх берет сопереживание.

Импульсивное поведение характерно не только для академической обстановки студенческих аудиторий юридического факультета, но и – в еще большей степени – для общественных мест. Почти в каждом кинофильме показано исполнение самых темных человеческих желаний, связанных с насилием. Сын мстит матери. Отец мстит дочери. Муж мстит жене. Каждый следующий акт мести ужаснее предыдущего. Мало помешать злодею действовать, нам надо, чтобы он страдал, и как можно сильнее. Возникает впечатление, что само существование зла – или того, что называют злом, – обеспечивает добро возможностью безнаказанно и с полным моральным правом творить такое же зло. Восприятие сублимации страдания извиняет причинение вреда.

Я никогда не понимала лихорадки осуждения и возмездия, охватывающей эмпатов даже в тех случаях, когда они выступают в роли судей, прокуроров или присяжных. Я никогда в такой лихорадке не участвую. Если вас несправедливо обвиняют в страшном преступлении, то не предпочтете ли вы судью-социопата охваченному праведным гневом и предубеждениями человеку в судейской мантии? Для меня предположительно совершенное вами преступление не имеет никакой нравственной окраски. Я заинтересована лишь в победе в законной игре, когда мы ищем истину в нагромождении фактов, полуправд и недоразумений.

Работа в суде, перед судьями и присяжными приносит больше удовлетворения, чем рабство в кабинете среди других анонимных высокообразованных дармоедов. Суд – кульминация всего, что происходило раньше. Все, что наступает потом, уже не имеет практически никакого значения. Суд – квинтэссенция диспозитивности. Он идет по принципу «сделай или умри». Или ты убедишь 12 присяжных сделать то, что нужно тебе, или все проиграешь. В суде я действую. Я укротительница тигров, я центр внимания в зале суда. Я должна понять, что хотят услышать от меня присутствующие, и не один собеседник, а большая толпа. Тяжесть судебного процесса перенапрягает мои способности прочитывать человеческие желания и чаяния, и мне приходится прибегать к децентрализации внимания, сосредоточиваясь сразу на всем. Чтобы добиться нужного результата, я должна составить связный и убедительный рассказ. Мне приходится сталкивать надежды и ожидания, учитывать предрассудки и пристрастия. Я пользуюсь всеми навыками профессионального лжеца, чтобы состряпать подходящую историю, заставить ее звучать правдоподобно, а заодно выставить в ложном свете позицию моего противника – адвоката. И наконец, из-за своего недоверия к человеческой рациональности (особенно в делах, связанных с моральными суждениями) я полагаюсь только на одну вещь, на которую люди реагируют правдиво, – на страх. Я, как ищейка, вынюхиваю волшебные точки, надавив на которые заставлю испугаться.

При выборе членов жюри, в зависимости от законодательства данного штата, прокурорам разрешают опрашивать присяжных перед их назначением об их предубеждениях. Выбор присяжных – это их первая возможность познакомиться со мной и составить обо мне впечатление. На самом деле это обольщение, и как опытный соблазнитель я начинаю издалека. Сначала спрашиваю, чем занимается присяжный, кто он по профессии, и просто одобрительно киваю, когда он говорит о своей работе, к которой он, как правило, относится и без гордости, и без стыда. Обычно говорю что-нибудь вроде: «Да, ваша деятельность востребована», чтобы выделить его из остальных. Сделав такое замечание, я сразу становлюсь его другом и союзником. Я оказала ему любезность, за которую он будет расплачиваться определенной лояльностью. Если же я вижу, что присяжный гордится своей работой, то выражаю восхищение его профессией. Залог чужой симпатии – убедить человека в том, что он вам понравился. Я люблю оптимизировать шансы.

Быть присяжным – тяжкий труд. Доказательства приводятся не в строгой линейной последовательности. Доказательность каких-то фактов никому не известна заранее, к тому же представление доказательств ограничивается по некоторым процедурным причинам. Свидетелей вызывают в порядке доступности, причем рассказ каждого – всего лишь малый фрагмент общей мозаики, еще далеко не сложенной, и рассказ мало добавляет к общей картине. Иногда сразу даже непонятно, в чем смысл выступления того или иного свидетеля.

По этой причине присяжные часто обращают основное внимание на драму, развертывающуюся в битве между прокурором и адвокатом. Такое поведение вполне естественно. Юристы участвуют в процессе непрерывно, и именно они дирижируют всем судебным шоу. Присяжные сидят на своей трибуне и смотрят, как мы движемся, говорим и лицедействуем, зная, что нашим поведением управляют неизвестные правила. Присяжные, обсуждая дело в совещательной комнате, также понимают, что в зале судебного заседания происходят какие-то важные вещи. Еще сильнее сводят их с ума моменты, когда адвокаты и прокуроры о чем-то тихо совещаются с судьями – настолько тихо, что присяжные не слышат. Даже в кулуарах им запрещено общаться с юристами. Все это превращает нас в таинственных и непроницаемо загадочных для присяжных персонажей. Мы знаменитости, выступающие в провинциальном театре.

Я всегда очень вежлива с адвокатами противной стороны, но не настолько, чтобы присутствующие подумали, будто они мне нравятся. Во время перерывов я много улыбаюсь и кокетливо поглядываю на присяжных, давая им понять, что вполне разделяю их смущение в связи с неловкой ситуацией, в какой мы все оказались. Я никогда не пытаюсь подольститься к судье.

В зале суда во время заседания я тоже очень любезна, но здесь я обладаю властью, авторитетом и знаниями, недоступными присяжным. Часто люди боятся обладать властью. Когда их спрашивают, хотят они принять на себя власть или готовы отдать ее доверенным лицам, частый ответ – готовы поступиться властью, чтобы избежать ответственности, связанной с властными полномочиями. Это особенно верно в тех случаях, когда люди чувствуют, что им не хватает необходимого опыта, боятся ошибиться в таком важном деле, как решение вопроса о виновности или невиновности обвиняемого. Я знаю, что присяжные не уверены в себе, они ищут человека, которому можно было бы доверять, чтобы избавиться от бремени власти. Обсуждая некоторые спорные вопросы дела, я часто многозначительно смотрю в глаза присяжным. Я хочу убедить их, что их нерешительность обусловлена тем, что они не слышали всю историю, но если бы они знали то же, что и я, то согласились бы с моими выводами и умозаключениями. Я всегда держусь более уверенно, чем адвокат противной стороны, но в кулуарах всегда стараюсь создать впечатление, что я абсолютно такая же, как и все. Я тот человек, к которому можно обратиться, когда возникают неприятные проблемы, безусловно подлежащие разрешению.

Союз с присяжными просто необходим, когда они размышляют над вердиктом. Присяжных учат, что они должны достигнуть согласия, основанного на разумном понимании и оценке представленных доказательств. Если один член жюри не согласен с остальными, он должен дать исчерпывающие объяснения остальным. Самое страшное, что может произойти с присяжным, – что он прослывет глупцом, высказав мнение, отличное от остальных. Хорошие прокуроры используют такой прессинг двояко. Во-первых, я стараюсь стать для присяжного лучшим другом и союзником, на которого можно положиться, заставляю его поверить, что он не изгой, так как согласие со мной, первой ученицей юридического факультета, делает такое положение просто невозможным. Он не станет изгоем и не прослывет слабоумным. Я сама становлюсь невидимым присяжным в совещательной комнате, управляя действиями моих марионеток и заставляя их в трудных ситуациях говорить друг другу: «Вспомните, однако, что говорил по этому поводу обвинитель». Если я хорошо выполню свою работу, если моя история на сто процентов похожа на правду, то этого достаточно, чтобы присяжные вынесли вердикт в мою пользу.

Однако из-за того, что на разумность человеческих действий полагаться нельзя, я также действую на центры страха и исподволь заставляю поверить в мою версию, шантажируя стыдом. Я все время внушаю присяжным нехитрую мысль: «Вы будете последними идиотами, если поверите хотя бы одному слову подсудимого». Люди не любят, когда их водят за нос, и страх присяжного выглядеть глупо перевешивает тревогу в связи с необходимостью отправить подсудимого в тюрьму. Я не слишком усердствую в таких случаях; просто предлагаю каждому присяжному посмотреть на дело моими глазами, потому что считаю его умным и интеллигентным человеком. Я говорю присяжным, что мы в одной команде и эта команда должна победить.

Я очень люблю выступать обвинителем в суде, и мне почти всегда сопутствует успех. Мне нравится ощущение риска – риска совершить ошибку, которая приведет к неверному приговору, или быть опрокинутой свидетелем, которому вздумается в зале суда изменить свои показания. Есть, кроме того, соблазнительная возможность переиграть присяжных и судью, не говоря уже о чувстве власти, возникающем, когда я оказываюсь в центре всеобщего внимания. Вместо того чтобы смотреть на судебный процесс как на моральное испытание, я смотрю на него как на игру в покер: каждый участник получает свой расклад и старается как можно лучше его использовать. Закон в этом отношении просто великолепен. В судебном процессе нет полутонов. Есть победившие, и есть потерпевшие поражение. Конечно, здорово – вершить правосудие, но в победе есть и своя особая награда. К счастью, система правосудия создана специально для пристрастий такого рода. Это система противоборства, в которой приблизиться к истине возможно, только если обе стороны прилагают все усилия, чтобы выиграть.

На самом деле есть множество профессий, буквально предназначенных для дарований социопатов. Джим Феллон пишет о хирургах и банкирах. Специалист по социопатии Дженнифер Ским утверждает, что главный герой фильма «Повелитель бури», сапер, разминировавший города Ирака, – классический социопат, так как он пренебрегает правилами, проявляет невероятное бесстрашие, обезвреживая самодельные взрывные устройства, и очень не любит эмоциональные всплески остальных членов команды. Я бы добавила к этому списку такие профессии, как армейский офицер, шпион, управляющий хеджевого фонда, политик, пилот реактивного самолета, подводный сварщик, пожарный и многие другие. Умение действовать в условиях высокого риска позволяет таким, как я, использовать возможности, недоступные нормальным людям, а это дает нам преимущества в конкурентных условиях.

Бывший генеральный директор большой компании и социопат Эл Данлэп перечисляет, какие социопатические черты могут стать благом на работе в большой корпорации: отсутствие эмоций, беспощадность, обаяние, уверенность. Многие социопаты амбициозны, жаждут власти и славы, а все это высоко ценится в деловом мире. Джоэл Бакан, автор книги «Корпорация: патологическая тяга к прибыли и власти» («The Corporation: The Pathological & Pursuit of Progit Power»), утверждает: если бы корпорации были личностями, несущими ответственность перед законом, то логично можно было бы задать вопрос, что это были бы за люди. Автор полагает, что политика корпораций отвечает классическим представлениям о поведении социопатов: они изначально аморальны, свои интересы ставят превыше всего остального, ради достижения целей готовы переступить все моральные, а подчас и законные нормы и границы. Организации такого типа обычно процветают под руководством людей, обладающих сходными чертами, то есть социопатов. Действительно, изучение программ подготовки руководителей показало: управленцы высшего звена обладают высокими способностями к общению, стратегическим мышлением и творческим подходом к решению проблем. Кроме того, руководители имеют множество социопатических черт. Именно такие становятся образцовыми руководителями, хотя их не любят подчиненные и они не умеют играть в команде. Авторы заключают, что те самые черты, которые делают психопатов неприятными (а иногда и опасными), могут обеспечить хорошую карьеру в бизнесе даже при низких показателях по специальности. Можно, конечно, в этой связи говорить, что не все ладно с современным корпоративным капитализмом, но эта система пока одобряется обществом и именно в ней могут преуспеть социопаты.

По собственному профессиональному опыту могу сказать, что постоянная потребность в стимуляции приводит к тому, что я скорее мобилизуюсь, чем расстраиваюсь, когда подходит срок окончания трудной работы. Желание выиграть любую игру, в которой участвую, делает меня беспощадной и эффективной, а несокрушимая вера в победу воодушевляет других следовать за мной. Склонная мыслить логически и действовать решительно, я прирожденный лидер, особенно в критических ситуациях, когда другие впадают в панику и разбегаются. Я могу в мгновение ока рассвирепеть, но через мгновение гнев проходит, и это помогает нерасторопным членам команды понять, что халтуру я терпеть не буду, и никто не смеет выражать недовольство и брюзжать. С годами я научилась направлять мои наклонности в полезное русло и могу сказать, что я лидер и успешный человек в моей профессии не вопреки социопатическим чертам, а благодаря им. То же подтверждают комментаторы, пишущие в моем блоге:

Я менеджер по сервису и руководитель производства в крупнейшей фирме по производству и розливу питьевой воды. Трудовую деятельность я начал чернорабочим на одном из самых крупных бетонных заводов. Через 12 лет у меня было два начальника (владельцы компании) и 350 подчиненных. Излишне говорить, что переход из строительной индустрии в индустрию питьевой воды был трудным, но мы (социопаты) умеем приспосабливаться, точнее, приспосабливать ситуацию под себя. Когда я был подростком, мне говорили, что я страдаю тяжелым расстройством адаптации. Но я и не собирался адаптироваться к окружению, а заставляю окружение адаптироваться под себя. Я делаю это с помощью манипуляций и устрашения. Мы волки среди овец.

Другой комментатор писал, что руководители-социопаты «изо всех сил стараются превзойти друг друга. Их не волнует судьба коллег, и они никогда не хвалят людей, находящихся на одном уровне с ними. Социопаты сосредоточены только на самих себе. Однако с работой они справляются хорошо, а это единственное, что имеет значение, и если социопат занимает высокие ступени иерархической лестницы, то в его принципы управления кораблем редко кто-то вмешивается».

Тем не менее социопатические черты могут проявляться и проявляются негативно, но бизнес – та отрасль (как полагает еще один мой читатель), где социопаты создают меньше проблем, чем эмпаты:

Думаю, что эмпаты создают гораздо больше проблем. Вечные интриги и решения, принятые под влиянием капризов, где главное – страх (вероятно, вполне обоснованный) перед тем, что другие только и жаждут обвести эмпата вокруг пальца и отнять у него власть. Поработав с такими некомпетентными, напуганными и жадными людьми (приятнейшее сочетание, не правда ли?) и парочкой руководителей, безнадежно пораженных нарциссизмом, я понял: никакой социопат не может быть хуже. Логика, пусть даже убийственная, лучше, чем сумасшедший дом.

В самом деле, когда корпорации или руководители смешивают бизнес с личными чувствами или нравственными принципами, результаты поистине плачевны, как, например, противодействие выступлению компании Chick-fil-A против однополых браков и судебные иски акционеров к компании за пристрастие к политическим вопросам, не имеющим отношения к ее делам. Еще один читатель написал:

Единственная причина, по которой бизнес хорошо подходит для людей с гибкой совестью, в том, что сами корпорации создавались так, чтобы в них не было ничего социально значимого. Корпорации создаются ради выколачивания прибыли; следовательно, отбираются руководители, способные выполнить эту задачу, аномальную и социопатическую по сути. В этом и состоит прелесть корпораций. Компанию не интересует, есть у вас совесть или нет, ее интересует, можете ли вы забыть о морали, когда речь идет о прибыли, ради которой и существует компания.

Конечно, я согласна, что в бизнесе бал правят деньги, но это не означает, что корпорации не могут творить добрые дела. Как написал один мой читатель, «корпорации, как и социопаты, могут сознательно и в соответствии со своими интересами избрать путь добродетели и часто это делают».

Я люблю деньги. Они абсолютно безличны. В мире, где все любят выигрывать и побеждать, деньги часто становятся мерилом успеха. Я не люблю непременно их тратить; я не получаю большого удовольствия, приобретая вещи или владея ими. Деньги сами по себе для меня значат немного. Но добывать деньги – игра, которая мне как раз очень нравится. Мне кажется, что иные люди ценят деньги больше всего на свете и поэтому будут драться за них изо всех сил – со мной и с любым другим соперником. Они так же неистово, как и я, стремятся выиграть, что делает игру особенно увлекательной.

Иногда все, что требуется для победы, – это несколько иной взгляд на источник денег, например на фондовый рынок. Сэр Исаак Ньютон, потеряв на бирже небольшое состояние в первом десятилетии XVIII в., однажды признался: «Я умею рассчитывать движение небесных тел, но так и не научился разбираться в человеческом безумии».

Однако долларовая зелень буквально липнет к моим пальцам, особенно на бирже. Я полностью выплатила взнос в пенсионный фонд, когда мне не было и 30. С тех пор как я начала серьезно вкладывать деньги на бирже (в 2004 г.), я ежегодно получала прибыль 9,5 процента с вложенных средств, то есть 257 процентов в сравнении со средней прибылью в 3,5 процента по индексу S&P 500 за тот же период. Столь явный и устойчивый успех – дело неслыханное, и многие говорят, что невозможное (или случайное). В 2011 г. только один из пяти взаимных фондов побил индекс S&P 500, и лишь единицы делают это с некоторой регулярностью. Я добиваюсь такого результата каждый год, при этом не пользуюсь инсайдерской информацией. В действительности я не самый проницательный инвестор. Я опираюсь на мое видение. Когда я смотрю на окружающий мир, изъяны и слабости людей и социальных институтов бросаются в глаза так живо, словно их освещают мощные прожектора, видные только мне.

Акулы видят мир черно-белым. Ученые предположили, что контраст наблюдаемого объекта и фона помогает хищникам обнаружить жертву эффективнее, чем разница в окраске. Это позволяет сосредоточиться на главном, не отвлекаясь на несущественные детали. Я тоже страдаю слепотой в том смысле, что замечаю контраст между массовой истерией и нормальным, предсказуемым поведением. Отсутствие эмпатии означает, что я не реагирую на царящую вокруг панику. Это предоставляет мне уникальные возможности. В финансовом мире самое важное – уметь мыслить вопреки мнениям толпы.

Трейдеры высоко ценят поведение и мышление «белых ворон». Уоррен Баффет замечательно сформулировал: «Будьте жадными, когда другие проявляют страх и осторожность, и робкими и боязливыми, когда другие жадничают». Легко сказать! В большинстве своем биржевые трейдеры почему-то не придерживаются этого принципа. На бирже я играю как раз против таких людей. В каждой биржевой сделке участвуют две стороны: одна хочет продать, вторая – купить (по крайней мере, по подходящей цене). Каждый участник считает своего визави идиотом. Проще говоря, тот, кто продает, думает, что вовремя выходит из игры, а тот, кто покупает, думает сделать на приобретении хорошие деньги.

Поскольку реальная трансакция всегда безлична, я не могу в сделках учитывать личностные характеристики и особенности партнеров и манипулировать, но в этом и нет необходимости. Истина в том, что рынок не отражает какую-то волшебную оценку акций на основании каких-то эффективных гипотез о состоянии рынка. Рынок отражает массовый консенсус относительно того, как инвесторы оценивают те или иные акции. Цена акций – это итоговая сумма надежд и страхов всех игроков относительно возможностей той или иной компании. Мое занятие – охота на страхи и надежды. Именно так я играю с присяжными. Отчаяние присутствует рядом и с надеждой, и со страхом; это становится очевидным после небольшой практики. При «цветовой слепоте» я вижу эти черты более отчетливо, чем другие люди.

Надо разглядеть отчаяние в немногих, чтобы понять, что оно охватило массу игроков. Джозеф Кеннеди говорил, что понял в 1929 г., буквально накануне биржевого краха, что надо избавляться от акций, когда даже мальчик, чистивший ему ботинки, давал советы по биржевым играм. Возможно, Джозеф Кеннеди не был социопатом, но в данном случае повел себя как один из нас. В 1963 г. журнал Life писал о Кеннеди, что у него были социопатические черты, позволявшие превосходно себя чувствовать в любом обществе, начиная от финансовой и промышленной элиты до театральной публики с Гринвич-Виллидж. Только очень проницательный наблюдатель мог заметить, что на самом деле Кеннеди ничто не связывает ни с одной из групп. Он принадлежал только своему собственному миру. Нет сомнения, что своевременно уйти с финансового рынка Кеннеди помогла способность быть одновременно человеком толпы и независимым от нее. Брокер, деливший с Джозефом Кеннеди кабинет, описывал его как человека, «обладавшего идеальным характером для биржевых спекуляций», так как он «проявлял страсть к фактам, был абсолютно лишен всякой сентиментальности и обладал превосходным чувством времени». Возможно, я не так талантлива, как Джозеф Кеннеди, но Бог благословил меня полным отсутствием сентиментальности.

Кеннеди и я – не единственные холодные головы, с удовольствием играющие на фондовых рынках. Приблизительно 10 процентов людей, работающих на Уолл-стрит, психопаты. Эта оценка просочилась в СМИ в 2012 г., но проведенные исследования пока ее не подтвердили. В исследовании, выполненном в 2010 г. доктором Робертом Хиаром, показано, что среди руководящих работников корпораций 4 процента соответствовали клиническим критериям психопатии в сравнении с 1 процентом среди общей популяции. Правда, сам Хиар заметил: «Мы не знаем распространенности психопатии на Уолл-стрит, но, возможно, она выше 10 процентов, если верно допущение, что предприимчивых и склонных к риску психопатов буквально тянет к финансовым источникам, особенно к доходным и плохо регулируемым».

Крах Enron и банковский коллапс 2008 г. часто объясняют социопатическим поведением, но пока все же неясно, были ли социопатами главные виновники бед. С одной стороны, можно вспомнить массу социопатических высказываний сотрудников компании, что им следует поиграть в «бабушку»[18], чтобы выжать больше денег из штата Калифорния. С другой стороны, во-первых, большая часть сотрудников Enron не нарушала закон и всячески старалась этого не допустить. Во-вторых, они делали то, что и должны были делать, – зарабатывали для компании огромные деньги, пусть даже приходилось не совсем этично манипулировать рынком. Некоторые эксперты полагают, что единственная причина, по которой большая часть сотрудников компании технически не была вовлечена в противоправную деятельность, – это использование заработанных денег на отмену установлений и правил, которые им не нравились. Взлет и падение Enron потрясло публику, потому что открыло миру надменное и аморальное мурло корпорации. Социопату было бы очень уютно в такой корпорации. Однако социопат может взять на себя риск и иного рода, став разоблачителем и возмутителем спокойствия. Иногда дождь – благословение, а иногда – проклятие. Самое большее, что могут сделать люди, – это надеяться на лучшее, рассчитывая на худшее.

Возможно, из меня получился бы хороший адвокат, но я несколько лет назад оставила практику, так как она мне наскучила. Я поняла, что не очень интересно помогать людям и корпорациям. Стало гораздо интереснее просвещать их, и я начала преподавать право. Мне повезло, что я случайно натолкнулась на возможность преподавать. Одна из моих подруг работала в учебном заведении и побудила меня разослать письма в расчете на то, что кому-то срочно потребуется преподаватель права. Оказалось, что я люблю преподавать, так как это занятие приносит массу интересных мне вещей: приятный образ жизни, высокую зарплату, власть и самостоятельность. Каждый год ко мне приходят новые студенты, которых я непременно очаровываю. У меня есть небольшая группа заклятых врагов, с которыми я играю в одни ворота, – группа преподавателей и профессоров, несогласных со мной или те, кого я недолюбливаю. Почти всю мою эрудицию я направляю на то, чтобы их сокрушить. Люди часто удивляются, как мало у меня часов, всего шесть в неделю. То есть я занята всего восемь месяцев в году. Эта работа – просто мечта для лентяев, неспособных, как я, тяжело трудиться. Но уверена, что со временем мне наскучит и это. Не знаю, что стану делать дальше, но мне, как обычно, непременно что-нибудь подвернется.

Будучи ученым, я теперь работаю в уникальных условиях. Например, профессора и преподаватели права должны появляться на работе в строгих деловых костюмах, видимо, чтобы студенты твердо усвоили эту привычку к тому моменту, когда сами станут практикующими юристами. Тем не менее от преподавателей ждут также и некоторых вольностей в отношении общепринятых социальных норм, так как в большинстве своем они стремятся изменить существующее законодательство. Другими словами, надо носить костюм, и по возможности не один. Некоторые выдающиеся профессора берут с собой на работу собак, а некоторые не менее выдающиеся неудачники тянут на себе всю работу. Такова обстановка, в которой я преуспеваю, потому что я конформист, но не дохожу до фанатизма.

Студентов очаровывает моя оригинальность. Я очень внимательна к их нуждам. Первые несколько лет я проводила на рабочем месте интенсивные маркетинговые исследования, внимательно приглядываясь к привычкам студентов, и теперь мое преподавание привлекает их, как толпу – бигмак. Я преподаю подчеркнуто вдумчиво, не выпячивая свое «я». Обо мне говорят, что я остроумна, но никогда не бываю снисходительной. Более того, я преподаю интересно, шучу и оживляю сухой материал видеороликами и групповой работой. На второй год преподавательской деятельности число моих студентов удвоилось, так как их привлекло мое умение сделать самый трудный материал вполне понятным. Мне помогает и то, что я, согласно одной из оценок, «холодная как камень лиса». Это неверно, но я хорошо знакома с исследованием, показавшим: привлекательных людей считают более достойными и компетентными, чем некрасивых. Поэтому я очень тщательно одеваюсь. Я покупаю одежду консервативную и одновременно сексуальную, например костюм, состоящий из жилета, больше напоминающего бюстье, и юбки чуть выше колена, в которой не постыдилась бы показаться и фотомодель. Если я надеваю брючный костюм, то немного переступаю гендерные границы, добавляя подтяжки и галстук. В таком виде я – объект вожделения для мужчин, образец «горячей училки» из эротических фантазий. Для женщин я идеальная, умная и успешная, следящая за модой и не стесняющаяся прилюдно употребить слово тампон. Все это – скрупулезно выстроенная личина, единственное назначение которой привлечь на мою сторону как можно больше студентов.

Конечно, иногда возможны провалы, и они случаются. Бывает, я переигрываю в сексапильности. Помню, как одна студентка обвинила меня в обольщении студентов мужского пола. Это правда: многие новые студенты очень подозрительно относятся к моему легкомысленному шарму и обвиняют меня в создании культа личности. Это серьезная опасность, подстерегающая социопата на работе. Один из читателей моего блога рассказал похожую историю:

Совсем недавно моим непосредственным начальником был неисправимый самовлюбленный нарцисс, которого я называю своим маленьким боссом. Ему ненавистен сам факт, что подчиненные мне люди очень меня любят и охотно выполняют все мои распоряжения. Они не слушаются его приказов, если я их не дублирую. Хотя официально именно он их большой начальник, они все равно остаются верны мне. Я очень приятный парень, и им нравится мне подчиняться; я, естественно, отношусь к ним с уважением, отчего еще больше расту в глазах моего БОЛЬШОГО начальника (надеюсь, вы уже поняли, что не маленького босса?), что еще больше злит маленького босса. Он обвиняет меня в создании культа личности, говорит, что я раковая опухоль на теле предприятия, и всячески старается опорочить меня в глазах большого начальника. Наконец он перешел на личности, и тут мое терпение окончательно лопнуло. Теперь мне надо либо искать новую работу, либо предстать перед судом за нападение… Вот жизнь!

Я не возражаю против известной доли скепсиса, с каким относятся ко мне мои студенты. Они правоведы; мы приучаем их к цинизму. Так же как с присяжными в суде, требуется определенное время, чтобы установить с ними доверительные отношения. Я понимаю их недоверие и поэтому вначале веду себя очень прямолинейно, эффективно и профессионально, так как не хочу показаться бесцеремонной и самонадеянной. Не хочу казаться и слишком доступной, чтобы они думали, будто я нахожусь на одном уровне с ними. Я представляюсь им уверенной в себе и несколько отчужденной. Если кто-то из студентов выходит за рамки допустимого, то я немедленно ставлю его на место бесстрастным замечанием. Я как будто невзначай поправлю мелкую ошибку или задам какой-нибудь каверзный вопрос, чтобы все остальные стали свидетелями его смущения. Аудитории нравятся такие ситуации. Студенты не любят откровенных нахалов и преподавателей, которые им потворствуют. Если не считать этих мелочей, то никакой борьбы за влияние в аудитории не происходит. Мне нечего им доказывать. Я регулярно получаю плату (и немаленькую) за обучение. Они, конечно, могут пытаться как-то противостоять мне, но в аудитории я бог, царь и военачальник. Я составляю для них тесты, я ставлю им оценки. Если я говорю, что это закон, то это закон. Но я все же выставляю напоказ достаточно прелестей, чтобы они радовались, что их преподаватель я, а не кто-то другой, менее симпатичный.

Студенты со временем начинают проявлять интерес ко мне. Они, можно сказать, влюбляются в меня, а я питаю эту влюбленность, понемногу и избирательно открывая личную информацию. Например, рассказываю, что я музыкант, что у меня богатая судебная практика, что среди моих клиентов есть те, чьи имена я не могу назвать из скромности. Но все же рассказываю о себе крайне редко. Только факты, предоставляя студентам самим делать выводы. Поэтому мои рассказы кажутся абсолютно правдивыми и заслуживающими доверия.

Если бы я, напротив, с первого дня начала трясти перед студентами своими дипломами и похвальными грамотами, стала бы потакать их влюбленности в меня, то случилась бы катастрофа. Время от времени я забываюсь и слишком рано начинаю позволять себе шутки и фамильярности, но очень скоро спохватываюсь и снова веду себя подчеркнуто нейтрально. Теперь преподавание стало для меня привычной рутиной, похожей на приготовление традиционного семейного блюда. Боюсь, что преподавательская деятельность слишком скоро наскучит.

Мне кажется, что из такого анализа можно почерпнуть много полезного. Материал поможет руководить людьми, управляя их надеждами, завоевывая их любовь, одновременно сохраняя дистанцию и уважительную, но снисходительную отстраненность. Я не вступаю в бурные эмоциональные конфликты, подрывающие спокойствие рабочей обстановки, и мне кажется, что многие руководители неспособны мудро решать такие проблемы. Однажды в церкви я присутствовала на встрече под девизом «Не скрывайте свои печали». Не прошло и нескольких минут, как люди начали буквально взрываться в потоках гневных обвинений. Конечно, большая часть проблем не стоила выеденного яйца, но само их количество ошеломляло. Люди злились, что пасторы не смогли помочь всем советами и остались глухи к большинству тревог. Все разошлись, отягощенные печалями, о которых до того момента имели весьма смутные представления. Мне показалось, что это неслыханная глупость. Ни разу не видела более бестолковой проповеди.

Когда в студенческой аудитории или в другом профессиональном окружении я сталкиваюсь с бунтом, то сразу нацеливаюсь на зачинщиков и главных жалобщиков. Я назначаю встречу или пишу им короткие сообщения типа: «Я заметила, что вы сильно расстроены поведением Х». Я даю им возможность всласть поговорить, выражая друг другу сочувствие, но не приходя к определенным выводам и не вырабатывая внятную позицию. Я не оправдываю ни одну из позиций и сама не занимаю никакой. Мало того, я не выражаю согласия и с их позицией. Правда, могу посочувствовать: «Должно быть, это сильно вас утомляет» или «Я понимаю, что подготовка к занятиям отнимает очень много сил». Я стараюсь употреблять слова, звучащие сочувственно, но при этом даю понять, что проблема преодолима, что таких проблем будет много в жизни юриста – как студента, так и уже отучившегося специалиста. Я понимаю, что людям нужна отдушина, но намекаю, что за малодушие должно быть стыдно. Например, говорю: «Юриспруденция трудна, и за обучение приходится платить». Так я призываю студентов перестать быть детьми и скорее повзрослеть.

Чтобы изолировать потенциальных подстрекателей и выбить у них почву из-под ног, я никогда не даю им возможности говорить публично и завоевывать сторонников. Всем остальным даю понять, что неприятности – их личные проблемы и связаны они с их неудачами, а не с недостатками учебной системы. Уверенность в собственном интеллекте я внушаю студентам другими способами. Например, на юридических факультетах есть традиция неожиданно устраивать семинары. Я, правда, ее не люблю, потому что студенты, естественно, не готовятся и вся затея оборачивается пустой тратой времени. Однако если я не буду проводить такие семинары, то студенты расслабятся и перестанут добросовестно готовиться к занятиям. Я вышла из положения, посылая какому-нибудь студенту письмо с сообщением, что намереваюсь устроить опрос по такой-то теме, и студент образцово готовится. Другие потом думают: «Неужели я единственный, кто не смог подготовиться?» – и начинают работать с большим рвением. У студента, получившего электронное письмо, все основания хранить его в тайне: это делает его успех более впечатляющим в глазах остальных. Тактика «разделяй и властвуй» в применении к студенческой аудитории работает превосходно, и я удивляюсь, почему многие коллеги не берут этот способ на вооружение.

Однажды мне пришлось работать вместе с настоящей хулиганкой. Эта сотрудница не пользовалась настоящим авторитетом, но ухитрилась сделать себя незаменимой на фирме, куда я пришла. Сначала я поддалась ее притворным чарам и обаянию. Она прикидывалась доброй и заботливой, выясняла, какие проекты я готовлю, над чем работаю и т.?д. Но один из сотрудников предупредил меня, что единственное, чего хочет дама, – это моей неудачи.

Как-то, в конце рабочего дня, когда она попрощалась со всеми сотрудниками, я отвела ее в сторону, положила руку на плечо и проникновенно сказала: «Знаете, мне надо извиниться перед вами за то, что я наговорила сегодня утром. Это была шутка, от которой, правда, отдает дурным вкусом. Вы спросили, как дела с проектом, и я ответила: “Ну, вроде пока ничего”. Мне просто не хотелось говорить, что вкладываю все силы и умения в подготовку проекта и на сто процентов уверена в успехе. Это самоуничижение с моей стороны, но теперь я понимаю, что так шутить нельзя».

Извинение застало даму врасплох. Она рассыпалась в любезностях: «Видите ли, дело в том, что несколько человек уже пробовали заниматься этим проектом, но не справились и были уволены… может быть, вам повезет больше…» Так она, сама того не желая, раскрыла карты, признала, что о проекте, которым я занималась, ей известно все. Заодно выказала заинтересованность в моем провале (хотя утром притворилась, будто понятия ни о чем не имеет).

На следующий день я демонстрировала ей презрение. Когда она задавала мне вопросы, я отделывалась ничего не значившей репликой, а затем возвращала вопрос, даже по пустякам, например: «Что вы заказали на обед?» – «То же, что и всегда, а что вы заказали?» «Над чем вы сейчас работаете?» – «Так, то над одним, то над другим, а вы?» Чем немногословнее был ответ, тем больше он сбивал с толку. Дама, отчаявшись и чувствуя, что лишается преимущества, быстро перешла от «дружелюбных» косвенных вопросов к прямому допросу: «Как продвинулись дела? Руководство одобрило результат?» Спрашивается, зачем тебе знать…

Относительно такого напора один комментатор так написал в моем блоге:

Некоторые думают, что самые задиристые забияки в мире – социопаты. Но любой умный социопат должен понимать: проявлять насилие и сыпать угрозами легко, и, если полагаться только на них, все это может рикошетом ударить по нему. Социопаты чаще склонны ублажать толпу, а не подавлять. Задиры наживают себе врагов, придя к власти, социопаты завоевывают друзей.

Возможно, что такая тактика и обусловлена эгоистичными устремлениями социопатов, их желанием избежать эмоциональных драм и неприятностей, но организациям и предприятиям она приносит благо.

Помимо преподавания мне доставляет большое удовольствие посещать научные конференции. Все важные профессиональные новшества рождаются там, и поэтому я очень тщательно обдумываю, как подать себя. Во-первых, я серьезно отношусь к форме одежды. Я всегда надеваю то, что привлечет внимание, например джинсы и ковбойские сапоги, хотя все остальные предпочитают одеваться по-деловому. Ковбойские сапоги выгодно подчеркивают мою решительную походку и прямую осанку, и я сразу даю понять, что обо мне не стоит судить по общепринятым меркам. Это очень важно, ведь люди первым делом смотрят на бейджик с названием учебного заведения, где я преподаю, а это отнюдь не самый престижный университет, поэтому никто при первом знакомстве не предполагает, насколько я умна, хотя я действительно умна. Кроме того, я обнаружила, что в этой по преимуществу мужской профессии бывает очень полезно напомнить, что женщин часто и незаслуженно считают пассивными. Я не борюсь с предубеждениями, я с ними играю. Люди любят, когда с ними играют, а мне нравится, играя, заставлять их становиться на мою точку зрения.

Я понимаю, что остальные участники конференции меня недооценивают, но не бросаюсь их разубеждать. Трюк в том, чтобы упомянуть в разговоре какой-то неоспоримый факт: «Но вы же сами видите, что с такой точки зрения Х выглядит в точности как Y? Если же мы посмотрим на этот феномен вот с такой точки зрения, то он будет больше похож на Z, разве нет?» Пусть теперь сами смотрят и делают выводы. Думаю, таков наилучший способ убеждать оппонентов в своей правоте. Я научилась этому трюку, работая с присяжными. Я ненавязчиво внедряю нужную идею в чужие головы. Здесь надо соблюдать сугубую осторожность, чтобы люди не восприняли ее как чужую до того, как она внедрится в их сознание, и не отвергли с порога.

Но мне все же хочется, чтобы внушение выглядело как маленькое чудо, будто ответ на трудную загадку. Конечно, загадки кажутся трудными только благодаря способу, каким их представляют – утаивая важную часть информации. Ни одна загадка не является неразрешимой, и поэтому люди с таким удовольствием берутся их разгадывать. Присутствуя на конференциях, я тоже стремлюсь вовлечь присутствующих в этот процесс и специально прошу собеседников поднимать руки, если угадали результат. Раскрывая суть загадки в конце разговора, вы кажетесь гением, хотя в действительности просто сумели должным образом представить интересующий вас предмет.

Вот одна из моих излюбленных загадок, которую я часто использую в обсуждении тех или иных законов. Я прошу собеседников угадать, почему в аэропорту Солт-Лейк-Сити места для курения оборудованы лучше, чем в любом другом аэропорту США. Большинство населения штата Юта – мормоны. Мормоны не курят, ибо считают человеческое тело храмом, а курение оскверняет храм. Я прошу угадать, почему в штате, где подавляющее большинство населения не курит, аэропорт оборудован самыми лучшими курительными комнатами. Большинство собеседников думает, что ответ существует наверняка, а поскольку все они умные люди, то начинают с азартом предлагать решения. Однако до сих пор еще никто не дал правильного ответа, за исключением меня, ибо я задала себе этот вопрос, гуляя по зданию аэропорта в ожидании отложенного из-за погодных условий рейса. Только я способна на волшебство отгадки.

Самое интересное в этой загадке то, что она имеет очень простое решение: в аэропорту Солт-Лейк-Сити было запрещено курить с момента открытия в 1960-е гг. В аэропортах Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и других крупных городов есть помещения для курения, но все они оборудованы с запозданием и задним числом, потому что раньше там разрешалось курить везде. В 60-е годы, когда главные терминалы остальных аэропортов едва угадывались за сизой пеленой сигаретного дыма, аэропорт в Солт-Лейк-Сити был построен для некурящих. Чтобы привлечь курящих пассажиров, привыкших к невозбранному курению, строители предусмотрели в здании легкодоступные курительные комнаты, разбросанные повсеместно. Таким образом, удобства для курящих были обеспечены благодаря заботе о некурящих. Людям нравятся такие повороты сюжета. Кажется, есть даже притча о трудности предсказания побочных, неожиданных последствий какого-то действия, а также поучительные сказки, как господствующее большинство может в мгновение ока превратиться в угнетаемое меньшинство (может, выделение особых квот для социопатов не такая уж смехотворная идея?). Эта загадка нравится мне двусмысленностью морали и тем, что она обнажает упрощенную с виду сложность мира.

Юриспруденция для меня – не мошенничество, а серьезная работа, не менее серьезная, чем ответ на только что предложенную загадку о Солт-Лейк-Сити. Склонность к манипуляциям проявляется только в том, как я работаю. Я веду людей по определенной дороге, неизбежно приводящей к выводам – моим. Те, кого я веду, не знают ни направления, ни конечного пункта, и путь захватывает их все сильнее. Он похож на интеллектуальное волшебство. Но на самом деле все упирается в риторику.

Мои оригинальные идеи представляют суммарную мою ценность как преподавателя права. Я люблю говорить возмутительные вещи, чтобы заставить людей бросить мне вызов. Люблю противоречить. Чем больше я буду противоречить, тем лучше запомнят разговор со мной. Я умею найти ответ на любой вопрос. Недооценивать меня как противника – значит обречь соперника на уязвимость. Все привыкли прятаться за дипломы и сертификаты, а моя позиция – я не та, за кого вы меня принимаете. Я хочу заставить их трижды подумать, прежде чем бросать мне вызов. Я хочу, чтобы они боялись моего блефа. Право зиждется на видимостях, непреложные истины встречаются редко, и уж если я овладела такой истиной, я не выпущу ее из рук и использую в полной мере.

Я понимаю, что не могу соперничать с выпускниками Оксфорда или людьми, назубок помнящими дюжину последних решений Верховного суда. Как и везде, в нашей профессии есть клуб элитных адвокатов и судей, куда они принимают людей, придерживающихся таких же взглядов и такого же образа действий, как и они, или более мужественные копии их самих, только моложе. Они меряются знаниями материального права, как подростки членами. Я никогда не вступаю в обсуждение законодательства. Материальное право по большей части очень скучная субстанция, особенно для тех, кто, как я, постоянно нуждается во внешней стимуляции. Мои мозги устроены не так, как у остальных, и у меня нет намерения приобретать энциклопедические познания в юриспруденции. Я не вижу никакого смысла быть в курсе текущего положения дел в профессии. Именно поэтому я не смогла стать полноценным практикующим юристом. Я не могу заставить себя делать вещи, какие могут делать большинство людей, пусть даже очень важные для клиентов. К счастью, я стала ученым и обрела свободу преподавать то, что считаю нужным.

Тем не менее надо поддерживать хотя бы видимость компетентности, и поэтому, встречаясь со старой гвардией юридического сообщества, я сама выбираю подходящее поле битвы, чтобы сохранить репутацию. Так же как американская революционная армия, сражаясь с красномундирниками, заманивала их в засады и на выгодные для себя позиции, так и я заманиваю противников туда, где я сильнее их: там важно умение «читать» людей, видеть и использовать уязвимые места и мыслить вне шаблонов. Я вежливо киваю, слушая моих собеседников, пока они не совершают какую-нибудь ошибку, и потом вовлекаю их в спор. Это партизанская война, к которой они не привыкли. Некоторые могут сказать, что это нечестно, но я-то лучше других знаю, что честных сражений не бывает. Во всяком случае, для людей, преподающих в том же учебном заведении, что и я. Некоторые из них не могут запомнить даже имена девяти судей Верховного суда.

Для меня научные конференции – минные поля, чреватые неожиданными эмоциональными взрывами. Я очень боюсь коктейлей и иногда изобретаю для себя на вечер личину, позволяющую играть совершенно новую роль. Один из моих любовников сказал, что его привлекла именно эта моя парадоксальная способность. Он решил узнать, какая из двух личин настоящая. Он утверждал, что может поклясться: в моей голове происходило нечто такое, чего нельзя прочесть в глазах, хотя я, скорее всего, получаю большое удовольствие от бесед со знакомыми. Однако, несмотря на это видимое удовольствие, невозможно не заметить, что я очень ловко ухожу от разговора, тщательно подготовившись к уходу. Создавалось впечатление, что во все время разговора я, улыбаясь, изо всех сил стараюсь избежать заговора против собеседника. Действительно, если у меня нет намерения использовать данного человека или каким-то образом его соблазнить или смутить, то предпочитаю молчать. Слишком уж велик риск сказать что-то обвиняющее и неприятное.

У меня всегда наготове несколько занимательных историй специально для светских разговоров на вечерах, коктейлях и корпоративах, которые приходится посещать. Таковы, например, загадки. Это, как подтверждает опыт, превосходное средство склонять на свою сторону коллег и друзей, стойко переживать скучные вечера и даже набирать карьерные очки. Я давно поняла, что очень важно всегда иметь при себе набор из по меньшей мере пяти историй различной длины и на разные случаи жизни, чтобы избегать искушения втискивать в разговоры какие-то не имеющие отношения к делу замечания. Поведение на общественных мероприятиях для меня очень похоже на поведение в студенческой аудитории или общение с присяжными. Во всех случаях моя задача – показать себя в наиболее выгодном свете.

Я научилась удовлетворять социопатические наклонности с помощью оптимального профессионального поведения. Кроме того, научилась смирять былую юношескую импульсивность. В начале карьеры я была очень неосмотрительным молодым юристом, но всегда считала, что бесшабашность окупится. Я делала такие глупости, как покупка дешевых акций в надежде получить большой куш, обещанный устроителями лотерей. Я умудрилась за счет фирмы учиться игре в теннис. Я пыталась сбить с пути истинного одну женщину, старшего партнера, находившуюся до этого в превосходных отношениях со своим многолетним партнером. Мне удалось соблазнить одного из менее заметных партнеров, но ненадолго – он понял, что я никуда не годный помощник. Однако по большей части мне всегда удавалось выйти сухой из воды, если, естественно, не считать, что в конце концов меня просто уволили.

Но теперь мне есть что терять в случае, если дела пойдут не так, как надо, – деньги, стабильную жизнь, карьеру, относительно постоянный состав сотрудников, к которым я привыкла. Все эти рассуждения постоянно скрипят в голове и заставляют думать о миллионе мелких рисков, которые, складываясь вместе, становятся величиной, которой нельзя пренебрегать. Осознание вызывает у меня симптомы состояния, которое я, за неимением лучшего слова, могу обозначить как «тревогу», хотя я не знаю, что это такое (или никогда не обращала внимания). Каждый раз в прошлом, дойдя до этой стадии, я бросала все и начинала сначала. Понятно, что чем старше я становлюсь, тем меньше остается шансов начать с чистого листа.

Я до сих пор могу в некоторых ситуациях казаться неосмотрительной и неосторожной, особенно тогда, когда другие пугаются, а я относительно спокойна. Я до сих пор люблю волнение, до сих пор не прочь поискать приключений на свою голову, как, например, недавние прыжки с вышки вниз головой с тарзанкой. Но с возрастом я все больше и больше перемещаюсь в область умственной жизни. Волнения и тревоги теперь в большей степени вызываются игрой ума или интеллектуальными поисками, и соотношение вознаграждение/риск стоит больше. Теперь я реже играю эмоциями коллег, хотя, думается, никогда не смогу полностью отказаться от игры, да и сомневаюсь, что когда-нибудь возникнет необходимость.

Вообще, по правде говоря, занятия юриспруденцией – чистое шаманство. Я играю роль, делая то, чего от меня ждут. Не могу сказать, что в моей карьере не было досадных неудач. Были, и весьма болезненные. В некоторых вещах я просто тупица. Мои первые побуждения в любом разговоре чаще всего неудачные. У меня начисто отсутствуют вкус и чувство меры, но я методом проб и ошибок научилась прокладывать путь к полноценному общению. Иногда я полагаюсь на вкус (и моральные суждения) других или превращаю неудобное высказывание в удачную, хотя и саркастическую шутку. Как актриса, знающая свои сильные и слабые стороны, я всегда старалась участвовать в подходящем спектакле перед подходящей публикой, выбирая подходящих любовников, работодателей и подруг. Постепенно я добилась вполне приемлемого в обществе поведения.

Теперь, по прошествии многих лет, после тщательного и мучительного самоанализа, я научилась быть откровенной и честной с самой собой и с несколькими близкими людьми. Однако, чтобы удержаться на плаву в жизни и профессии, приходится постоянно носить маску нормальности. Из-за этого я чувствую себя одиноко. Необходимость вечного притворства вызывает беспокойство. Но привычка совершать нормальные поступки постепенно приучает к ним и делает их искренними. Есть ли, вообще говоря, разница между разыгрыванием роли хорошего адвоката и умением быть хорошим адвокатом? Играть роль хорошей коллеги и быть хорошей коллегой – разные вещи, но в чем отличие? Я начала понимать, что мошенническая роль, которую я играла, став юристом, приобрела материальность – теперь это моя жизнь.