ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 5.
Сновидящее Я.
Беседа с Алланом Хобсоном
Аллан Хобсон — профессор психиатрии Гарвардского медицинского института, где он основал лабораторию нейрофизиологии для изучения нейрофизиологической подоплеки сновидений.
В сотрудничестве с доктором Робертом Макарли Хобсон создал модель обоюдного взаимодействия, согласно которой фаза быстрого сна производится холинергическим механизмом ствола мозга, и теорию активационной системы, согласно которой сон представляет собой результат автоматической активации мозга и синтеза хаотических внутренних сигналов во время сна. Активно экспериментируя с человеческим сном в лаборатории, Хобсон ввел метод «Найткап» для записи происходящего во время сна в домашних условиях и вместе с Робертом Стикгол-дом применил этот метод для характеристики сознательного опыта на протяжении суток. Кроме того, Хобсон и Стикголд создали новый подход к опытам по воздействию сна на обучение.
В последнее время Хобсон, объединив свои идеи и данные с новыми данными позитронно-эмиссионной томографии (ПЭТ) и исследованиями влияния повреждений мозга на человеческий сон, создал общую модель зависимых от состояния аспектов сознания. Эта модель, названная АВМ (AIM) учитывает три измерения: активацию (А), вход-выход данных (способность сдерживать или препятствовать входу и выходу данных) (В) и химическую модуляцию (М). Она определяет пространство состояний, по которым мозг-психика совершает цикл бодрствование-сон-сновидение.
Хобсон — автор множества книг, в том числе таких, как «Сновидящий мозг» (1989), «Сон» (1995), «Сознание» (1999), «Сон как бред: как мозг сходит с ума» (1999), «Аптека сновидений» (2001), «Не в своем уме: психиатрия в кризисе» (2001) и «13 снов, которые не снились Фрейду: новая наука о психике» (2004).
Метцингер: Что особенного в осознании сновидения, в сравнении с бодрствованием и обычным сном?
Хобсон: При сновидении сознание острее, целенаправленнее, сложнее и причудливее, чем в бодрствовании. Поэтому его можно рассматривать как наиболее аутокреативное состояние мозга-психики. Оно к тому же из всех нормальных состояний больше всего напоминает психоз. Поскольку происходящие при этом нейробиологические процессы в своем большинстве известны, то исследование сознания во сне дает нам уникальный шанс лучше понять себя как больными, так и здоровыми.
Метцингер: Каково отношение между фазой быстрого сна и сновидением?
Хобсон: Отношение между ними количественное, а не качественное. Психическая активность, напоминающая активность при сновидениях, соотносится и с активностью при засыпании (стадия 1), и при ночном сне (стадия 2). Но выше всего такая активность в фазе быстрого сна, в ней же наиболее часты сновидения. Моя гипотеза состоит в том, что сновидения представляют собой субъективные ощущения мозговой активности в каждой фазе сна. Я думаю, что сновидения и быстрый сон — это субъективное и объективное представления о неких фундаментальных процессах в мозге. Я монист до мозга костей. А вы?
Метцингер: Конечно. Мне всегда нравились такие философы, как Спиноза, Бертран Рассел и Герберт Фейгл, то есть нейтральные монисты, считавшие, что разница между физическим и психическим состоянием крайне поверхностна и не слишком интересна. Для нас, философов, самая важная проблема, конечно, состоит в том, как именно понимать «до мозга костей»? Однако сейчас ответы на сложные вопросы в ваших руках. Итак, чем вы объясняете связь между хаотичным содержанием сновидений, производимых стволом мозга, и более упорядоченными, как бы осмысленными аспектами?
Хобсон: Осторожно, Томас, вы впадаете в ловушку «или-или», поглотившую многих почтенных коллег. «И-и» — вот ответ. Фаза быстрого сна производится стволом мозга, между тем как сновидение представляет собой субъективное переживание его активности в передних отделах мозга. Процесс, производящий быстрый сон, достаточно хаотичен, а передние отделы пытаются создать из него связный сюжет. Однако и передние отделы мозга работают в состоянии сна иначе, чем в бодрствовании, что затрудняет их задачу, хотя передние отделы делают все, что могут. Справляются они или нет, зависит от того, считать ли, что стакан наполовину полон или наполовину пуст. И то верно, и другое.
Метцингер: Какая часть человеческого мозга абсолютно необходима для сновидений? Без какой части невозможно видеть сны?
Хобсон: По второму вопросу есть экспериментальные данные, но первый более интересен и сложен. К сожалению, научного ответа на него нет. Займемся сперва вторым вопросом. Нейропсихолог Марк Солмс опросил триста пациентов, перенесших инсульт, о том, заметили ли они какие-либо изменения в сновидениях. О полном прекращении сновидений сообщали те пациенты, у которых инсульт повредил либо теменную покрышку, либо глубинные отделы белого вещества лобной доли. Их утверждения особенно интересны, поскольку те же участки мозга избирательно активируются в опытах, проведенных с помощью. ПЭТ в фазе быстрого сна. Интересны также сообщения о прекращении сновидений после префронтальной лоботомии (нейрохирургическая операция, при которой нервные пути между таламусом и лобной долей, а также части серого вещества разделяются), обнаруженные Солмсом в литературе сороковых-пятидесятых годов двадцатого века.
Прежде всего, эти известия наводят на мысль, что сновидения зависят от способности мозга интегрировать эмоциональные и сенсорные данные при активности офлайн. Но это, конечно, совершенно не отвечает на первый вопрос. Вполне вероятно, что многие другие участки мозга столь же важны для сновидений. Например, в них должна участвовать зрительная система — и действительно, пациенты Солмса сообщали о потере зрительного мира картинок в сновидениях, если инсульт повредил у них окципитальный кортекс. Предположительно, утрата сновидений является примером того, что Норман Гешвинд назвал синдромом разьединения. Иными словами, пораженные участки представляют собой мозговые перекрестки, повреждение которых нарушает нормальное взаимодействие других частей мозга. Эта методика вряд ли обнаружит важную роль ствола мозга, поскольку повреждения, достаточно крупные, чтобы нарушить сновидения, вероятно, окажутся смертельными или приведут к вегетативному («растительному») состоянию, когда пациент никак не реагирует на внешние раздражители.
С этим подходом к науке о сновидениях есть несколько проблем. Первая в том, что ответ на второй вопрос не отвечает на первый. Можно, например, предположить, что для сюжетной стороны сновидения весьма важны зоны Брока и Вернике, но эту гипотезу невозможно проверить у пациентов, которые теряют способность рассказывать о своих сновидениях! Далее, важно отметить, что все данные Солмса основаны на описании сновидений, которые нельзя отождествлять с самими сновидениями. На самом деле большинство людей плохо запоминают сны или вовсе их не запоминают.
В работах Солмса и в более ранних работах Кристиа-но Виолани и Фабрицио Дорричи, а также Марты Фара и Марка Гринберга, сделавших сходные выводы относительно теменной покрышки, активность мозга во время сна пациентов не пытались записывать и не будили их, чтобы получить более яркие описания снов. Между тем такой контроль важен, и его еще предстоит выполнить. Заслуга Солмса и остальных состоит в том, что они положили начало нейропсихологическому изучению сновидений. Мы ожидаем, что этот подход приведет к новым познаниям. Пока же можно только сказать, что сновидение зависит от избирательной активации и деактивации многих участков мозга, включая те, которые, будучи повреждены, приводят к тому, что пациенты больше не могут рассказать о своих сновидениях.
Метцингер: Какую эволюционную роль сновидений вы считаете наиболее вероятной, и когда они возникли впервые?
Хобсон: Мое мнение относительно эволюции и функциональных выгод от способности мозга к сновидениям одновременно консервативно и спекулятивно. Консервативная позиция состоит в том, что нет доказательств каких-либо целей, к которым ведет сновидение. Иначе говоря, ничем не доказана полезность ни осознания сновидений, ни воспоминания о них после пробуждения. Думаю, нам стоит серьезно отнестись к предположению Оуэна Фланагана, что сновидение представляет собой надстройку над сном16. Доводя до крайности этот взгляд, можно сказать, что сознание в сновидении — это эпифеномен, без которого и человек, и другие животные прекрасно бы обошлись. Самая основательная причина с этим соглашаться состоит в нашей почти полной амнезии относительно сновидений. Если бы память о сновидении давала адаптивное преимущество, мы бы, конечно, помнили их лучше! Но согласие с этим взглядом на сознательный опыт сновидений не исключает здорового умозрительного интереса к функциональной значимости мозга, способного самоактивироваться во время сна. Эта способность мозга дает многое. Сюда входят и известное совершенствование моторных навыков, и регуляция калорий для того, чтобы использовать энергию, полученную из пищи, для анаболизма и терморегуляции, а также улучшение иммунных функций. Эти способности мне сознавать необязательно, хотя они очень важны для моего выживания и репродуктивного успеха.
Здесь мы касаемся множества важных философских вопросов, в том числе распространенной путаницы между активностью мозга и сознательным опытом. Наше сознание при бодрствовании несомненно дает адаптивное преимущество, но к осознанию сновидений это может не относиться. Возможно, адаптивным преимуществом является как раз забывание сновидений. Даже соглашаясь с утверждениями некоторых психотерапевтов, что сновидения представляют собой прямую дорогу к подсознанию, можно все же спросить: «И кому нужно туда добираться?» Кому нужно, вправе попробовать, но сам я не вижу никакого адаптивного преимущества в воспоминании о сновидениях и их толковании, хотя с удовольствием предаюсь и первой, и второй забаве.
Согласно моей теории, сновидения представляют собой очень специфическую форму сознания, которую можно использовать для лучшего понимания активности мозга, обеспечивающей сознание как наяву, так и во сне. Как отмечали Джеральд Эдельман и Джулио Тонони, для порождения сознания требуется активация огромной таламокортикальной системы. Эту систему наяву и во сне активирует ствол мозга, но сопровождающая активацию химическая модуляция при этих двух состояниях сильно отличается. Участие других структур, таких как лимбическая и модуляционная система ствола мозга, очень существенно: они не только активируют, но и «окрашивают» сознание.
У человека и большей части млекопитающих мозг способен самоактивироваться во сне, когда условия окружающей среды, например холод и темнота, не поощряют активного бодрствования, и именно эта способность, а не ее осознание существенна для эволюционного успеха.
Метцингер: Что нам известно о филогенетических корнях и значении цикла сон-бодрствование? Как он возник у наших предков? И каково его отношение к сознанию?
Хобсон: Отвечу — известно многое! Не вдаваясь в сложные подробности, можно с уверенностью сказать, что полностью сформировавшийся цикл сна-бодрствования со сменяющимися фазами быстрого и медленного сна представляет собой приспособление теплокровных животных — а именно млекопитающих и птиц, способных регулировать температуру тела. Какова адаптивная связь между теплокровностью и сном? Ответ опять прост. Постоянное поддержание температуры тела вопреки изменениям температуры среды обеспечивает надежное функционирование мозга в весьма разнообразном окружении. Иными словами, контроль температуры и функционирование мозга тесно связаны, а сон укрепляет эту связь.
Относительно сознания я согласен с Эдельманом, который разделяет первичное сознание — восприятие, эмоции и память, и вторичное сознание, состоящее в осознании сознания и способности его описать. Вторичное сознание, которое зависит от речи и других сложных абстракций, — специфически человеческая черта. Первичное сознание широко распространено среди млекопитающих и может присутствовать даже у низших видов. К сожалению, эти утверждения останутся лишь осмысленными догадками, поскольку ни одно животное, кроме человека, не может словесно передать свои субъективные переживания. Борцы за права животных, в частности агитаторы за право на жизнь, совершенно правы в утверждении, что многие животные в ограниченной, но значительной степени обладают сознанием. Для того чтобы отнять у них жизнь или причинить им боль, у нас должны быть очень веские причины. И они у нас есть. Это — уменьшение человеческих страданий. Я твердо верю в превосходство человека. Если я лишаю растения и животных права на жизнь, я делаю это, чтобы повысить качество человеческой жизни.
Метцингер: Возможно ли создать машину, которая видит сны, но никогда не просыпается? Существуют ли животные, которые видят сны, но не обладают сознанием наяву?
Хобсон: И снова на второй вопрос ответить проще. С учетом отмеченной мной ограниченности научного знания, ответ — нет. Если мозг животных активен во сне, он сохранит это качество и при бодрствовании. Потому резонно предположить — хотя это лишь предположение, — что животные, обладающие (ограниченным, конечно) осознанием сновидений, обладают сознанием и наяву. Что до первого вопроса, машина сновидений может быть сконструирована уже сейчас, но существует ограничение из-за уровня техники, которое не дает программе выполнить свою функцию. Ограничение это в проблеме генерации речевых утверждений по биографическим данным. В последний раз, когда я обсуждал это с лингвистом Роджером Шэнком, он говорил, что в мозаике искусственного интеллекта все еще не хватает этого важного фрагмента. Активация модулей восприятия и эмоций проблемы не составляет, и их можно сделать зависимыми или независимыми от входящих-исходящих данных, как уже показал Джон Энтробус из Университета города Нью-Йорка. Любая построенная сегодня машина сна, скорее всего, будет иметь и режим бодрствования, поскольку нас интересует сходство и различие между этими состояниями и причина их возникновения. Но теоретически возможно построить исключительно спящую машину.
Тот факт, что — насколько нам известно — эволюция пока не произвела постоянно спящих животных, предполагает глубоко значимую и функциональную связь между спящим и бодрствующим состояниями сознания и мозговой активностью. Как я уже отмечал, можно считать, что мозг активен офлайн ради пользы мозга онлайн, и наоборот, не утверждая причинной связи между осознанием каждого из состояний.
Метцингер: Культура, в отличие от биологической эволюции, определенно уделяет место содержанию снов, но, насколько они полезны, остается под вопросом.
Хобсон: Многие культуры приписывали сновидениям пророческий смысл. Среди предсказателей и пророков распространено мнение, что сновидение несет в себе зашифрованное послание важных внешних или внутренних участников и нуждается в расшифровке. Такую расшифровку культура не только ценит, но и принимает за основу важных сознательных, личных и политических решений. Сновидцы помогали королям решать начинать ли войну. Стоит ли современным психоаналитикам помогать людям решать, скажем, сохранять ли отношения, основываясь на сновидениях пациента?
Одна из проблем такого подхода — в религиозной вере, что только сон может открыть некую скрытую истину. Так одна тайна — тайна сновидения — используется для объяснения другой — процесса принятия решений. Никакие данные не подтверждают оправданности этой веры. Как показал Адольф Грюнбаум в обсуждении «аргумента учета» (Фрейда), удовлетворенность клиента нельзя использовать как научный критерий истинности или ложности пророчества — или истолкования сновидения.
Вполне возможно, что сновидение открывает когнитивный репертуар спящего в связи с эмоциями, но его не так уж сложно различить и у бодрствующего. Более сильное утверждение психоанализа, что истолкование сновидения открывает скрытые связи между познанием и эмоциями, — научно не доказано.
Метцингер: Меня особенно интересует переход от обычных сновидений к осознанным. Каковы необходимые и достаточные условия состояния мозга для осознания сновидения? Какова конкретно роль дорсолатеральной префронтальной коры?
Хобсон: Возникающее временами сознание, что человек на самом деле видит сон, представляет собой чрезвычайно информативную деталь современной науки о сновидениях. Тот факт, что такую проницательность можно вызывать намеренно, значительно оживляет сюжет. Совокупность данных предполагает, что осознание, сопровождающее сновидческую активность мозга, как пластично, так и каузально. Оно пластично, потому что рефлексивное сознание возникает иногда спонтанно, но при упражнении проявляется чаще и с большей силой. Оно каузально, потому что осознанность может быть усилена настолько, чтобы изменять обстановку сновидения и определять время пробуждения, улучшать запоминание и иногда обретать контроль над сновидением. Я считаю осознанные сновидения реальными, обладающими силой и информативными.
В отношении третьего пункта: нам, благодаря Стивену Лабержу, уже известно, что осознанные сновидения возникают в фазе быстрого сна, и мы можем предсказать, что во время осознанного сновидения в фазе быстрого сна избирательно деактивированная дорсолатеральная префронтальная кора вновь активируется, так что показ сновидения, исходящий из таламуса и Варолиева моста, переходит под сознательный контроль. Я полагаю, что эта теория — которая доступна проверке — содержит ответ на многие фундаментальные вопросы нейробиологии и философии: например об отношении активности мозга к сознанию и о причинности сознания — к свободе воли.
Если, как я предполагаю, дорсолатеральная префронтальная кора действительно реактивируется при осознанном сновидении, в то время как показ сновидения посредством Варолиевого моста и таламуса продолжается, то презираемый Дэниелом Деннетом картезианский театр в самом деле существует. Одна часть мозга — расположение исполняющего эго — пробуждается и наблюдает, а то и направляет показ сновидения, вызванный на экране сознания активацией Варолиева моста, таламуса, коры и лимбической системы. Съешь свое сердце, Дэниел Деннет!
Мимолетность и хрупкость состояния осознанного сновидения свидетельствует о его маловероятности и неадаптивной природе. Осознанное сновидение требует особого внимания, которого заслуживают все подобные поучительные редкости. К сожалению, оно вряд ли получит это внимание. Причина тому — сложность выполнения экспериментов и отсутствие гарантии успеха. Это стало бы преградой и для более обыденных предприятий в нейробиологии, но осознанные сновидения уже заслужили дурную славу, потому что (а) многие ученые все еще не верят в их реальность, (б) многие не доверяют данным Лабержа о том, что они происходят в фазе быстрого сна, и (в) многие близко не подойдут к проблеме осознанных сновидений из страха получить клеймо чокнутых! Вам, Томас Метцингер, этот страх должен быть хорошо понятен.
Метцингер: Ну я, конечно, понимаю, о чем вы говорите. Правильной стратегией было бы не объявлять такие области табу, а вторгаться в них с открытым умом, без предрассудков, с научной рациональностью. Основная проблема, конечно, в том, что как реалисты мы должны признать, что возникающие сейчас области науки о сознании населены не святыми-философами, стремящимися исключительно к самопознанию. Не менее мощным двигателем является то, что я иногда называю «тефлоновой дарвиновской машиной» академического мира, — грубые карьерные интересы, борьба за деньги и внимание. Ученые, разумеется, такие же самоподдерживающиеся, избегающие риска эго-машины, как все. Грустно признать, что исследования осознанных сновидений пока не слишком продвигаются.
Хобсон: На мой взгляд, с которым согласятся немногие, вряд ли даже Томас Метцингер, нам надо работать над наукой субъективности. Для использования данных от первого лица нужна и осторожность, и разносторонность. Отчеты о сознательном опыте следует собирать у разных людей, находящихся в разных состояниях. Эти отчеты следует строго оценивать, а состояния, с которыми они связаны, необходимо объективировать. Состояния мозга нужно полнее характеризовать с применением всего арсенала техники, включая ПЭТ и МРТ у людей, клеточные и молекулярные анализы у животных, поведенческие тесты людей и тому подобное.
Кто будет всем этим заниматься? Насколько мне известно, я единственный в мире, кто хотя бы пытался. Говорю это со всей приличествующей честностью и скромностью, доходящей до самоуничижения. Я горжусь своими достижениями, но вполне понимаю, когда мою работу критикуют как погоню за ветром в поле. Сутью моего подхода я обязан эмергентным17 гипотезам таких великих ученых, как Роджер Сперри, и великих философов подобных Вильяму Джеймсу. Такие мыслители немногочисленны и редки.
Более распространены и гораздо лучше оплачиваются специалисты, которые обнаруживают молекулярные механимы внутри и между нервными клетками. Подобные открытия действительно изумительны, но никогда не приведут к пониманию сознательного опыта. Любопытно, что даже такие знаменитые коллеги, как Зигмунд Фрейд, работали в рамках злосчастной редукционистской парадигмы. Здесь я использую слово «редукционизм» в общепринятом значении, подразумевая элиминативный материализм18.
Метцингер: Почему вас интересует философия? Какого вклада вы ждете от гуманитариев?
Хобсон: Я интересуюсь философией потому, что считаю ее фундаментальной дисциплиной — наряду с психологией и физиологией — для когнитивной нейронауки в ее попытках понять, как изучать сознание. Я сам пробую «философствовать», но мне нужна помощь. Вот почему я обращаюсь к таким, как вы, Оуэн Фланаган и Дэвид Чалмерс. В целом я получаю от философов положительные отклики. Они искренне интересуются моими усилиями и щедро делятся своим пониманием вопроса. Вы — не исключение.
Относительно второй части вашего вопроса — я хотел бы, чтобы философы и другие гуманитарии осознали: изучение состояния мозга-психики представляет один из величайших вызовов и шансов лучше познать самих себя, встававших перед нами за всю долгую интеллектуальную историю. В этой простой и обширной работе есть место для многих дисциплин. Чем больше я привлеку сотрудников, тем быстрее достигну своей цели. Нам понадобится вся возможная помощь. Я даже считаю, что исследование на границе между мозгом и психикой принадлежит к гуманитарным наукам.
Метцингер: Так на сегодняшний день в психоанализе есть какой-то смысл или это все сотрясение воздуха? Что вы скажете об аргументах Солмса?
Хобсон: Зигмунд Фрейд был на пятьдесят процентов прав и на сто процентов ошибался! То же можно сказать про Марка Солмса, но по другим причинам. Фрейд был прав, когда интересовался сновидениями и тем, что они говорят о человеческой психике, особенно в эмоциональном отношении. Его теория сновидений устарела, но ее ошибки все еще в ходу у таких психоаналитиков, как Марк Солмс.
Вот список гипотез Фрейда в сравнении с альтернативами, предложенными современной нейробиологией:
1. Спусковой механизм сновидений
Фрейд: высвобождение нереализованных желаний.
Нейробиология: активация мозга во время сна.
2. Особенности сновидений
a) Причудливость
Фрейд: маскировка и цензура подсознательных желаний.
Нейробиология: хаотический, восходящий (снизу вверх) процесс активации.
b) Сильные эмоции
Фрейд: этого объяснить не мог!
Нейробиология: избирательная активность лимбической доли.
c) Амнезия
Фрейд: вытеснение.
Нейробиология: аминэргическая демодуляция.
d) Галлюцинации
Фрейд: регрессия к сенсорному уровню.
Нейробиология: активация волн быстрого сна и МКЗ.
e) Заблуждения, утрата рефлексивного сознания
Фрейд: растворение эго.
Нейробиология: избирательная деактивация дорсолатеральной префронтальной коры.
3. Функции сновидения
Фрейд: часовой сна.
Нейробиология: эпифеномен, однако фаза быстрого сна важна для жизни, так как в ней совершенствуется терморегуляция и иммунная функция.
Как говорят у нас в Америке: «Плати деньги и выбирай». Я выбираю нейробиологию. А вы? Что касается Солмса, он всего лишь очень толковый психоаналитик, старающийся спасти Фрейда от мусорной корзины. Его аргументы, основанные на своих важных нейропсихологических работах, слабы. Он отказался от функций маскировки и цензуры, зато ухватился за исполнение желаний. Сновидения действительно часто представляют наши желания, но эти желания редко бывают по-настоящему бессознательными, кроме того, сновидения представляют наши страхи — факт, который Фрейд так и не сумел объяснить. Что же остается Солмсу, после отказа от «маскировки-цензуры» и очень слабой защиты «исполнения желаний»? Не много!
Солмс нападает на мою гипотезу сновидений как активации и синтеза, потому что наблюдалась рассогласованность между фазой быстрого сна и сновидениями. Я уже не раз отмечал, что корреляция между быстрым сном и сновидением количественная, а не качественная. Мозг с наступлением сна тотчас начинает сдвигаться от режима бодрствования к быстрому сну. Это означает, что вероятность сновидения начинает возрастать с самого начала сна и существует даже в глубоком медленном сне, когда мозг активен на восемьдесят процентов от уровня бодрствования, а пика достигает в фазе быстрого сна.
Почему же я тогда говорю, что Фрейд и Солмс на пятьдесят процентов правы? Потому что сновидения не совсем лишены смысла. Они действительно осуществляют диалог между эмоциями и мышлением. Следовательно, они стоят того, чтобы их записывать, обсуждать и даже истолковывать, чтобы выяснить, что они говорят о наших эмоциях и как влияют на мысли и поведение. Однако они говорят и влияют прямо и открыто, а не через символическую трансформацию запретных желаний из подсознания.
Хорошая новость в том, что платить за это не придется — не придется даже выходить из дома. Чтобы исследовать свою эмоциональную жизнь с помощью сновидений, нужно только обращать на них внимание, вести записи и размышлять над сообщениями из вашего эмоционального мозга — лимбической доли. Если вы, как и я, ученый, вам доступно и большее. Вы можете построить на сновидениях новую теорию сознания.
