3. Охота на ведьм и истеричек – отзвук средневековья в психиатрии
Выступая против мифов и метафор, Сас не избежал метафоричности идей, и центральной здесь является метафора религиозная. Если вкратце представлять ее основную траекторию, то она такова. Все социальные и научные институции, в том числе психиатрия, организованы по религиозному принципу, который скрывается под внешней мишурой сетки научного аппарата. Институция объединяется на основании идентификации с сакральными символом и ритуалом. Все члены, которые этой идентификации не разделяют, не принадлежат к этой группе. Особое значение в этой идентификации играет феномен козла отпущения. Его конституирование и формирование самой процедуры происходит путем оформления общей договоренности о приемлемом и неприемлемом, о хорошем и плохом, о здоровом и больном. Неприемлемое, плохое и больное и становится этим козлом отпущения, роль которого в обществе исполняют психически больные, суициденты, наркоманы, не подходящие под доминирующую договоренность/мораль общества и по этому, в силу определенных трансформаций, объявляющиеся больными.
Атаки на религиозную метафору сам Сас объясняет тем, что она является центральной в истории европейской культуры. Он говорит о религии как об идеологии. «У каждой эпохи и цивилизации есть свои идеология и институции, что формируют и отражают сущностные значения, которые люди придают своей жизни»[508], – пишет он в предисловии к сборнику «Век безумия». Тысячелетие от падения Рима в V в. до завоевания Константинополя турками в XV в. Сас называет веком веры. В эту эпоху Европа обратилась в христианство, и христианская церковь стала доминирующей, основной институцией, определяющей как политику европейских государств, так и жизнь простых людей. Быть человеком означало поклоняться Богу, быть добродетельным означало быть добропорядочным христианином, а быть злым означало то же самое, что и быть грешником. Религия, на взгляд Саса, являлась господствующей идеологией в истории культуры. Она формировала все ценности и значения, все смыслы и образцы поведения, а также идеалы единственно правильного мышления. От терпимости, личной ответственности и вины люди прятались за религиозными предписаниями. То, что одобрялось религией и возводилось ею в разряд ценностей, считалось хорошим и должным, то, что она отвергала, – плохим и греховным.
В эпоху Просвещения религия постепенно утратила свою власть над умами людей, уступив свое место науке, поэтому в настоящее время, по мнению Саса, мы живем в век науки, век разума и, скорее, даже – в век безумия, поскольку точно так же, как век веры изобиловал еретиками, век разума изобилует безумцами. В этот век медицина и психиатрия заступили на место религии, и фактически сами в религию и превратились. «Тысячелетиями мужчины и женщины уходили от ответственности благодаря теологизации нравов. Теперь они уходят от нее благодаря их медикализации»[509], – пишет Сас и продолжает: «Ницше назвал это смертью Бога. Но Бог не умер; он просто отошел в тень исторического пространства, чтобы облачиться в другие одежды и вновь выйти на сцену как ученый и врач»[510]. В настоящее время, как отмечает Сас, врач – это современный Папа Римский, а лекарства – это современное воплощение молитвы, исцеляющей благодаря вере в ее всемогущество.
Медицина или психиатрия для Саса больше не имеют прикладных целей и не ориентированы на поддержание здоровья и избавление от болезней, они формируют смысл и цель жизни, поэтому здоровье становится целью само по себе. Здесь мифология и религия идут рука об руку. Здоровье при этом становится ложным богом, которому поклоняются, врач – священником, отправляющим эти религиозные обряды почитания божества, а медицина – теологией, занимающейся апологетикой.
Сас отмечает, что подобный статус и религии, и медицины своими корнями уходит в человеческую природу. Человеческая жизнь невообразима без страдания, поэтому все наше поведение направлено на максимизацию желательных событий и минимизацию нежелательных. При этом парадоксально, но задача минимизации страдания в масштабах общества всегда приводила к обратному результату. Сас здесь приводит пример коммунистической идеологии, которая, вначале считаясь благом и наилучшим путем избавления от страдания людей, обернулась ужасающей тиранией. Точно так же, на его взгляд, действуют религия и медицина: и религия, и медицина, первоначально возникшие во благо человечества, впоследствии весьма преуспели в том, чтобы стать одним из самых больших источников страдания.
Основой функционирования этих систем является подмена оправдания действий объяснением событий и наоборот. Именно в силу этих коллизий и получается так, что изначально благие цели оборачиваются противоположными результатами. Оправдание для Саса всегда обращается к действию, в то время как объяснение основывается на апелляции к событию. Если в обыденной жизни это различие не столь важно, то для медицины оно приобретает основополагающее значение. Оправдание, если оно предлагается само по себе, имеет очень слабую силу аргументации, тогда как если выдвигается как объяснение, оно приобретает гораздо большую силу. Сас приводит многочисленные примеры подобных подмен. К примеру, если человек, лишая себя еды, утверждает, что хотел уморить себя голодом до смерти, его квалифицируют как психически больного, но если он утверждает, что таким путем служит Богу, то его считают истинно религиозным.
По Сасу, включенность всех людей в религию и медицину как господствующие идеологии обеспечивается тем, что как грех, так и страдание универсальны, и посредством этого уже с самого раннего возраста все люди, нравится им это или нет, становятся прихожанами-пациентами священников-врачей. «Теперь и пациенты, и врачи входят в Церковь медицины, ее теология, задающая их роли и правила игры, в которую они должны играть, и ее церковные законы, теперь именуемые здравоохранением и законами о психическом здоровье, обеспечивают соответствие доминирующей медицинской этике»[511], – подчеркивает Сас. Сомнительность статуса медицины, как и сомнительность статуса религии, по мнению Саса, связана с тем, что они имеют непосредственное отношение к здоровью и болезни, жизни и смерти – к категориям, которые ясно не определены, поскольку невозможно ничего сказать о цели жизни. Врач, который клянется служить всему человечеству, допускает сознательное или неосознанное лукавство, поскольку эта задача изначально обречена на провал. Защищая интересы одного человека или группы людей, врач часто идет против интересов другой группы. Поэтому закономерно, что Сас задается вопросом, чьим агентом является врач и чьи интересы он обслуживает.
Кроме того, что врач является собственным агентом и агентом пациента, он может быть агентом социальной институции или группы. При этом ценности, которые он исповедует как человек, должны быть поставлены на службу ценностей социальной институции. Таким образом, врач становится агентом государства и психиатрии, и этот статус врача, по мнению Саса, становится явным еще на заре медицины – в греческой философии, в «Государстве» Платона. В дальнейшем он лишь трансформируется в зависимости от эпохи.
Сас вспоминает, что в Средние века врачи часто играли ведущую роль в расследованиях инквизиции, помогая отыскивать ведьм благодаря специальным диагностическим процедурам. В эпоху Просвещения в рамках медицины формируется собственная тоталитарная карательная структура, призванная служить монарху, так называемая медицинская полиция. Медицинская полиция служила не здоровью и не больному, она укрепляла власть и состояние монарха. Союз медицины и государства был окончательно закреплен после Французской буржуазной революции с совершенствованием и гуманизацией процедуры казни, этот союз, по Сасу, явственно проступает в изобретении гильотины. В современную эпоху врач является агентом различных социальных групп, реализуя, поддерживая и укрепляя их интересы. Врач работает на школы и фабрики, проф союзы и работодателей, страховые компании, фармацевтические агентства, иммиграционные службы и тюрьмы и проч.
Вскрывая религиозные корни медицины и психиатрии, Сас обращается к образу психически больного. Уже в своей ранней книге «Миф о душевной болезни» Сас рассматривает отношение к психическим заболеваниям на примере истерии и сопоставляет истерию и одержимость, находя общее между средневековой инквизицией, гонениями на ведьм и современной ему психиатрической системой. «…Я, – пишет он, – попытаюсь показать, как сегодня понятие душевной болезни используется главным образом для того, чтобы затемнить и “оправдать” проблемы в личных и социальных отношениях. Именно так (и с такой же целью) использовали понятие колдовства и одержимости с периода раннего Средневековья и вплоть до нескольких эпох после Возрождения»[512]. Поэтому: «Сегодня так называемые душевнобольные – официальные козлы отпущения современного общества»[513]. Так, используя образ козла отпущения, привлекаемый Сартром в его работе «Святой Жене», Сас описывает механизмы отчуждения, инаковости и стигматизации.
Сас подчеркивает тот факт, что современное человечество лишь обманывается частой переменой моды на так называемых козлов отпущения и воспринимает эти изменения как научно-технический прогресс. Само допущение о существовании одержимости или психического заболевания, на его взгляд, покоится на определенного рода вере, которая в обоих случаях обслуживает интересы конкретного класса (в случае одержимости – духовенства, в случае психического заболевания – медицинской гильдии) и приносит в жертву социальной целесообразности конкретную группу людей, которые становятся «козлами отпущения» – группу ведьм или группу душевнобольных.
Сразу же стоит отметить, что модель маргинальности «козла отпущения» носит у Саса иной характер, чем у Лэйнга и Купера. «Козел отпущения» Саса более принадлежит группе, он более необходим ей, поскольку служит точкой определения ее идентичности. Маргинал и шизофреник Лэйнга и Купера, хотя и связаны крепкими и нерушимыми связями со всеми членами группы, не являются одним из центральных элементов ее идентификации. Маргинал для них находится на периферии группы, он вытесняется ею; он не изобретается группой, а является для нее онтологической данностью, с которой она должна справиться. Для Саса же маргинал связан с ядром идентификации и соотносится с сакральным символом группы, он необходим ей и является ее неотъемлемой частью.
Ссылаясь на Грегори Зилбурга, Сас отмечает, что если заменить слово «ведьма» словом «пациент», а слово «дьявол» убрать вовсе, то средневековые описания случаев одержимости предстанут перед нами как блестящие примеры описательной клинической психиатрии XV в. Представление о психическом заболевании, на его взгляд, выполняет в современном обществе ту же функцию, которую выполняло представление о ведьмах в позднем Средневековье.
Похож и социальный статус психически больных и одержимых. Среди признанных ведьмами женщин большинство составляли представительницы низших классов – бедные, необразованные, социально беспомощные. Поэтому признание одержимым, точно так же, как сейчас постановка диагноза, – это приговор и оскорбление, а также несмываемый позор. После этого приговора положение одержимых, как и положение душевнобольных, становится много хуже, чем положение обычных заключенных. Психически больной лишен всех тех прав, которые гарантируются заключенному, в частности, права на личную неприкосновенность и неприкосновенность жилья, права на личную переписку и проч.
Сходным, по Сасу, было не только отношение к ведьмам и к психически больным, но и процедуры их обследования, а также функции врача и инквизитора: «…Как только индивид попадает к врачу, он становится пациентом, которого невозможно оставить без диагноза. Доктор часто волен выбирать между двумя категориями: болезнь или одержимость, органическое расстройство или душевное. <…> Иными словами, врачи избегали и продолжают избегать вывода о том, что вышеупомянутая проблема выпадает из сферы, в которой они являются экспертами, и что человека поэтому стоит оставить вне классификации и хозяином своей собственной судьбы»[514].
Между ведьмой и психически больным, а точнее в их ролях, есть единственное отличие. Роль больного часто самоопределяема, роль ведьмы всегда определялась сторонними людьми, т. е. если психически больной человек сам показывает себя как больной, то одержимость ведьмы всегда устанавливается другими помимо ее воли. Роль ведьмы, делает вывод Сас, походит на современные роли преступника или недобровольно госпитализированного больного. Он отмечает: «Противоборство теологического гонителя и ведьмы очень напоминает противостояние институционального психиатра и душевнобольного поневоле. <…> Как теологическая игра была “опиумом для народа” в прошедшие столетия, так и медицинско-психиатрическая игра служит опиумом для современных народов. Рассасывая межличностные и коллективные напряжения, каждая из этих игр выполняет функцию социального успокоения»[515].
В этом сравнении ведьм и психически больных Сас делает одну очень важную оговорку. Он подчеркивает: «Сказать, что ведьм не существует, безусловно, не значит заявить, что не бывает поведения, присущего людям, которых объявили колдунами и ведьмами, или что не бывает беспорядка в обществе, вину за создание которого на них возлагают»[516]. Кажется, что сейчас Сас разведет поведение и понятие с его социальной функцией, как это делали английские антипсихиатры, но он выбирает другую стратегию. Он отмечает, что в те времена существовали люди, которые беспокоили или раздражали других, которые отличались от других своим поведением и верованиями. И такие люди вынуждены были принять на себя роль колдунов или ведьм, они не выбирали ее, эту роль закрепили за ними другие.
Ту же самую оговорку Сас делает и в отношении психически больных: «…Сказать, что душевных болезней не существует, безусловно, не значит заявить о том, что не бывает личного поведения, которое присуще объявленным душевнобольными, или что не бывает беспорядков в обществе, вину за которые на них возлагают»[517]. Действительно, подчеркивает Сас, люди, нарушающие закон или преступающие принципы морали, существуют. Их и объявляют душевнобольными, и так же, как ведьмы и колдуны, они не выбирают эту роль добровольно, ее им приписывают другие.
При разграничении этих с виду непротиворечивых феноменов Сас выделяет три класса явлений: 1) события и поведение – рождение мертвого ребенка или отказ от здорового младенца; 2) объяснение событий и поведения – истолкование посредством религиозного понятия колдовства или медицинского понятия душевной болезни; 3) меры общественного контроля – теологическое или терапевтическое вмешательство (сожжение ведьмы у столба, принудительная госпитализация психически больного), оправдываемое медицинскими или религиозными представлениями[518]. Можно, по Сасу, признавать существование первого класса явлений, т. е. определенных и конкретных событий и поведения, но при этом отвергать принятое толкование или одобряемые меры общественного вмешательства.
На самом деле, как отмечает Сас, и одержимость, и психическое заболевание представляют собой лишь выражение межличностных и социальных затруднений. Восприятие этих специфических форм в обществе, их принятие/допущение или подавление/отклонение связано с доминирующими в обществе ценностями, и природу этих ценностей можно легче всего понять, обратившись к играм, в которые люди играют со своей жизнью. Поиск ведьм и гонения на них, по Сасу, есть важнейший механизм религиозной игры; выявление и лечение психического заболевания – один из центральных механизмов поддержания жизни и энергии в медицинской игре.
Эти первоначальные исследования истерии Сас переносит на более распространенный в XX в. недуг – шизофрению. В своей одноименной работе «Шизофрения: сакральный символ психиатрии» он продолжает религиозную метафору. На его взгляд, шизофрения составляет ядро идентификации психиатрии XX в., ее сакральный символ: «У каждой группы или организации, члены которых объединяются вместе на основании приверженности определенным идеям и идеалам, есть свои специфические символы и ритуалы. Наиболее почитаемым священным символом христианства является крест, наиболее чтимым ритуалом – месса; для врачей таковым является диплом доктора и диагноз болезни. Люди как индивиды и как члены группы считают такие символы и ритуалы выражением того достояния, которое они должны усердно защищать от присвоения другими людьми, особенно теми, кто не является членами их группы. В сущности, они расценивают их как святыни, чистоту которых они должны бдительно охранять от загрязнения как членами группы, так и посторонними. <…> Символ, наиболее полно отражающий особенности психиатров как членов специфической группы врачей, – это понятие “шизофрения”; ритуал, делающий это наиболее отчетливо, – диагностика этого заболевания у людей, которые отнюдь не хотят становиться их пациентами. Когда священник благословляет воду, она становится святой водой и таким образом наделяется священной силой. Точно так же, когда психиатр проклинает человека, тот становится шизофреником и носителем вредоносных сил. Точно так же, как и “божественный” и “дьявольский”, понятие “шизофренический” просто поразительно неопределенно по содержанию и ужасающе в его использовании»[519].
Для Саса представление о шизофрении развивается по сифилитической метафоре, т. е. по метафоре инфекционного заболевания, затрагивающего все органы и ткани вплоть до мозга и могущей протекать как в открытой, так и в скрытой, неявной для самого больного форме. Поэтому деятели психиатрии и неврологии конца XIX – начала XX в. для Саса не кто иные, как конкистадоры психиатрии. Они расширили пространство ее экспансии и посредством старой органической сифилитической метафоры включили в нее новые формы поведения и новые характеристики личности. Они не принесли новых заболеваний, а лишь оправдывали уже существующую практику недобровольной психиатрической госпитализации.
Метафора шизофрении как сакрального символа психиатрии задает идентичность психиатров, «идентичность, которую они хотят сохранить», поэтому все те, кто разрабатывал проблему шизофрении – Крепелин, Блейлер, Фрейд – были не исследователями, а религиозно-политическими деятелями и завоевателями, поскольку распространяли словарь и юрисдикцию психиатрии на все большие и большие пространства. Проблема, с которой столкнулись психиатры-завоеватели, напоминает, на взгляд Саса, экономическую проблему внезапной нехватки нефти. В таком случае что можно сделать? Захватить нефть силой, отвечает Сас, и придумать необходимое национальное, моральное, экономическое и политическое оправдание. Так поступила, по его мнению, и психиатрия.
В этой парадигме критики значима и еще одна работа – «Церемониальная химия», которая описывает механизм функционирования сакрализации, сакральных символов и десакрализации, т. е. весь церемониал общества и социальных институций.
Сас подчеркивает, что различие между больным и здоровым в психиатрии, нормальным и ненормальным в пространстве сексуальности, разрешенным и запрещенным в наркологии носит не медицинский, а церемониальный характер. «Участвуя в церемониале, человек подтверждает свое членство в группе; отказываясь участвовать в нем, он подтверждает свое несогласие с группой или выход из нее»[520], – отмечает он. Сами церемонии и церемониал, который они составляют, служат объединению людей в группы. На основании общепринятых связей разделение церемониала способствует вхождению в группу. Внутрицеремониальные связи, т. е. связь между внутрицеремониальными символами и церемониальными референтами определяются моментом членства в сообществе, а не логическими правилами и фактами.
Продолжив идеи Саса, можно сказать, что связи эти базируются на конвенциональной модели истины, точнее, на подмене конвенциональной моделью корреспондентной модели. Истина в церемониале общества построена на соглашении между ее членами, однако она представляется как истина абсолютная, которая отражает саму реальность и базируется на объективных фактах. Именно в этой подмене корреспондентного конвенциональным и состоит вся загадка социального церемониала.
Вскрытие этого механизма подмены приводит Саса к формированию специфической стратегии исследования. Он подчеркивает, что для того чтобы исследовать святую воду и ее целительную силу, мы должны устремить свое внимание на священников и прихожан, т. е. вскрыть церемониальную систему, в которой вода становится святой и признается таковой прихожанами[521]. Точно так же, оказывается у Саса, чтобы исследовать особенности психического заболевания, мы должны обратиться не к нему самому – оно как таковое не содержит никакой истины, не представляет никакой реальности, поскольку оно пустотно. Мы должны обратиться к психиатрам и больным, а также к тому символическому пространству, в котором психическое заболевание становится заболеванием.
В этом призыве обратить внимание на священников и прихожан социального церемониала Сас формирует свой собственный подход к исследованию.
Он основывается на логических системах определения истины. Сам он их никак не обозначает и даже не упоминает, но, если учитывать его симпатии к Расселу и аналитическому подходу в целом, четкость различия конвенционального и корреспондентного очевидна. С этим различием связана и критика естественнонаучного подхода в психиатрии. Поскольку естественнонаучные методы представляют нам факты, анатомические и физиологические свидетельства, т. е. корреспондируют объективную реальность, они не могут быть применимы к конвенциональным феноменам. Здесь нам необходим другой подход: исследование самих субъектов конвенционального акта, операций согласования и их трансформаций, исходной символической ситуации, в которую эти конвенциональные акты включены. Такой подход и представляет нам Сас. Именно в этом логическом смысле следует понимать его центральную идею о том, что психическое заболевание есть лишь ни что иное, как миф и метафора. Он имеет в виду, что понятие психического заболевания ничего не корреспондирует, не имеет под собой ничего фактического, поскольку его истинность обусловливается конвенциональным путем.
В более поздних работах Сас развивает и трансформирует религиозную метафору, обращаясь к другим социальным феноменам: рабству и его истории, детству и феномену несовершеннолетия. Он подчеркивает: «Рабовладение было первородным грехом американского идеала свободы личности, грехом, который нация так и не смогла искупить. Как я докажу, психиатрическое рабство является ахиллесовой пятой этого идеала, фатальным недостатком, который все еще может превратить американскую мечту в американский кошмар»[522].
Для Саса физическое рабство – одна из старейших социальных институций, психиатрическое рабовладение – одна из самых молодых. Обе эти институции и практики основаны на использовании силы одним человеком для того, чтобы заставить другого сделать что-то против его желания. Рабство опирается на два момента: во-первых, на власть, а во-вторых, на разделяемую всеми веру в то, что люди, обладающие физической, интеллектуальной, финансовой и прочей властью, имеют право управлять другими людьми. Сас признает лишь одно отличие рабовладения и психиатрического рабства. Он отмечает, что с самых ранних этапов американской истории всегда находились рабовладельцы, которые испытывали вину за эксплуатацию чернокожих и признавали ее тягчайшим нравственным преступлением против человека. В психиатрии, на его взгляд, мы ничего подобного не встречаем, чувство вины у психиатров – явление относительно недавнее.
Основной механизм психиатрического рабства, как и рабовладения, по Сасу, – это власть как способность вызвать повиновение[523]. Источником власти сверху является сила, снизу – зависимость, где сила – юридическая или физическая возможность и способность лишить другого человека свободы, собственности или жизни, зависимость – желание или потребность в других как покровителях и кормильцах. Зависимость как источник рабовладения и психиатрического рабства дает им обоим социально приемлемое оправдание. Рабовладение может трактоваться в альтруистическом ключе, а принуждение рассматривается как забота. Сас отмечает, что точно так же, как когда-то рабовладельцы были убеждены, что спасают негров от возвращения к дикости, психиатры верят, что уберегают человека от безумия, в котором тот неминуемо погибнет.
Обращая свой взгляд на историю, Сас отмечает, что психиатрическое рабство как социальная институция появляется в XVII в., постепенно набирает масштабы в XVIII в. и к XIX в. становится общепринятым социальным ритуалом. Это практикующееся в психиатрии лишение человека свободы постоянно требует морального и юридического оправдания, поэтому история психиатрии рассматривается Сасом как изменчивая история оправданий психиатрического лишения свободы, психиатрического рабства. В психиатрию вводятся новые термины, предлагаются новые теории и проводятся все новые и новые реформы, но это, на его взгляд, служит одной цели – оправданию власти и рабства: «…психиатрические реформы – всего лишь маневры по приукрашиванию плантаций. Рабовладение не может быть реформировано, оно может быть лишь упразднено»[524]. Поэтому современные препараты рассматриваются Сасом лишь как «фармакологические маскарады», которые призваны еще больше поработить человека, сдерживая его теперь не прутьями решетки, но более эффективными прутьями нейролептиков.
В прежние периоды истории психиатрии, когда безумие признавалось неизлечимым недугом, по мнению Саса, признанные душевнобольными люди в какой-то мере были защищены от психиатрического рабства. Признание излечимости психических заболеваний дало психиатрам право осуществлять свою власть во благо пациента, и появилось новое оправдание рабства. Более того, Сас обращает особое внимание на смысл истории при рассмотрении рабовладения и психиатрического рабства. Он отмечает, что в те времена, когда рабовладение было узаконено, никто не интересовался историей рабовладения и ее уроками. Они стали полезны лишь при его преодолении. Точно так же в настоящий момент, на его взгляд, следует обратиться к урокам истории психиатрии, истории психиатрического рабства, и посредством их переосмысления его преодолеть. Собственно, этому Сас и посвящает все свои работы.
Феномен детства и несовершеннолетия – это еще один феномен, с которым Сас сравнивает психическое заболевание. В работе «Бессердечное милосердие» он говорит о том, что статус психически больного в истории и в современную эпоху походит на статус беспомощных детей, нуждающихся в опеке. И психически больной, и ребенок обладают одной и той же характеристикой, а именно – зависимостью. Чтобы объяснить это сходство, он обращается к истории. История медицины началась с больных людей и облегчения их страдания, история психиатрии начинается благодаря родственникам людей, поведение которых причиняет неудобства семье. Изначально психиатрия занимается теми людьми, которые совсем не хотели быть пациентами, но вызывали негодование своих родственников[525]. Практика психиатрии поэтому основана на делегировании заботы от родственников психиатрам.
Только в психиатрии, подчеркивает Сас, с самого начала ее развития все пациенты являются недобровольными, что как раз и свидетельствует о ее изначальном социальном, а не медицинском статусе. Если бы психиатрия являлась чисто медицинской специальностью, то исходной точкой соприкосновения ее с человеком были бы жалобы на боль или нарушения здоровья, т. е. отношения человека и психиатрии, как в других отраслях медицины, носили бы добровольный характер, но все происходит совсем не так. В интервью Рэндаллу Виатту Сас разъясняет свою позицию: «У дерматологов, офтальмологов, гинекологов нет пациентов, не желающих быть их пациентами. Но пациенты психи атров парадигматически недобровольны. Первоначально все психически больные были недобровольно госпитализированными пациентами государственной больницы. Это понятие, этот феномен все еще формирует ядро психиатрии»[526].
Здесь, на взгляд Саса, проступает отличие опекунства над детьми и опекунства над психически больными. Маленький ребенок не может сопротивляться власти родителей и их представителей, поскольку у него нет ни физической силы, ни прав. Такую полную власть взрослые могут иметь только по отношению к ребенку. Поэтому, чтобы осуществлять над психически больным опеку, как над ребенком, сначала необходимо лишить его прав и свобод, что благополучно и делает психиатрия. Таким образом, по Сасу, психическое заболевание сродни насильственной инфантилизации.
Включаясь в устойчивую систему опекунства, психическое заболевание как инфантилизация оказалось частью экономической системы передачи и сохранения имущественных благ. Психически больной при этом считался своеобразной тупиковой ветвью капиталистической системы: он ничего не производил и не приращивал капитал, он был иждивенцем. Практика недобровольной госпитализации стала развиваться как капиталистическое предприятие[527]. Объявление человека психически больным стало одним из самых надежных механизмов исключения его из пространства правовой и, следовательно, финансовой полноценности и дееспособности.
Насильственная инфантилизация психически больных происходила на основании любимого Сасом принципа подобия: безумец рассматривался сродни непослушному ребенку, у него нарушен режим сна и бодрствования, он пренебрегает своим имуществом и способен в приступах ярости даже напасть на своих родственников. Такое поведение закономерно вызывало желание защитить родственников и самого безумца-ребенка от его собственных поступков. Считалось, что психически больной не обладает достаточными средствами внутреннего контроля своего поведения, следовательно, для его собственной и общественной безопасности необходимы внешние ограничители. Это оправдывало практику лишения свободы и сформировало здание медицинской практики.
Наравне с экономическим в этой, только что зародившейся, практике был акцентирован и еще один, семейный, аспект. Помещение некоторых людей в психиатрические лечебницы было новым методом совладать со старыми семейными и социальными проблемами[528]. Больной здесь, если использовать метафоры самого Саса, – «козел отпущения», благодаря изгнанию которого семья восстанавливала экономическое и социальное равновесие. Если провести аналогии, то такая же метафора психического заболевания как способа решения семейных проблем встречается и внутри самой антипсихиатрии, в частности у Лэйнга и Купера.
Надо признать, что сравнительный исторический анализ – это конек Саса. Психиатрия и религия, психиатрия и рабство – хорошие, интересные сопоставления. В своих многочисленных исследованиях Сас показывает конвенциональную сеть истории. Обращаясь к ее фактам, примерам и прецедентам, он вскрывает за сетью объективных событий тонкие линии конвенции. Именно поэтому практически во всех его книгах наиболее значимыми и наиболее обширными оказываются исторические разделы, поскольку только в исследовании конкретных субъектов можно увидеть связующие их нити. Этот примечательный метод отчасти показывает строгость и четкость его критики, а также то, что эта критика прокладывает дорогу к специфической исследовательской стратегии. Ее она лишь намечает, дальше, к сожалению, не продвигаясь.
