3. Мир тотальных институций
Исследование тотальных институций – один из самых интересных аспектов микросоциологии Гофмана. Как подчеркивает Раймонд Уэйнстейн, «нарисованная Гофманом мрачная картина социальной ситуации психически больных получается главным образом благодаря использованию модели тотальных институций»[575]. Эту модель он развивает на основании собственных поисковых исследований.
С осени 1954 г. в течение трех лет Гофман работает в Лаборатории исследований социальной среды в Национальном институте психического здоровья в Бетесде. В 1956–1957 гг. он продолжает свои изыскания в больнице св. Элизабет в Вашингтоне.
Больница св. Элизабет имела свою специфику. Это была одна из центральных государственных больниц Америки, которая имела устойчивые контакты и налаженные связи с федеральным правительством и Национальным институтом психического здоровья, поэтому иногда ее обитателями становились политические заключенные. К тому же в середине 1950-х годов, т. е. в то время, когда Гофман начал свое исследование, число содержавшихся там психически больных за всю ее историю достигло максимального пика. Он работал в больнице ассистентом спортивного администратора, не входил в штат больницы, не имел ключей от отделений (что тогда было привилегией персонала), не жил в больнице и, таким образом, не был полностью интегрирован в ситуацию. Как отмечает Чарльз Лемерт, полученные Гофманом выводы по этим причинам носят четкий отпечаток организационных особенностей именно этой больницы и не могут без оговорок распространяться на все остальные[576].
Именно психиатрия как институциональное образование занимает исследовательский интерес Гофмана. Причем интересна она для него не как теория, но как практика. Психиатрическая теория представляет психоз как отчуждение, но «управлять больницей исходя из этой доктрины нельзя»[577]. Поэтому жизнь психиатрической больницы – это не просто приложение психиатрической теории, она организована не по законам психиатрической доктрины, но подчинена общим принципам функционирования социальных институций. Как у социальной институции, у психиатрической больницы есть цель – лечение и перевоспитание – в соответствии с которой организуется жизнь обитателей. Государственные психиатрические больницы основывают свое функционирование, как считает Гофман, на опекунском подходе, поэтому непосредственная жизнь пациентов и стратегии их адаптации к институции так напоминают подобные в пенитенциарной системе.
В идеале, как считает Гофман, психиатрия должна функционировать по сервисной модели, точно так же, как функционирует вся медицина. Психиатры должны предоставлять услуги по укреплению и улучшению психического здоровья граждан. Однако, несмотря на то что психиатрия в настоящее время официально работает и должна работать по этой модели, с ее реализацией на практике возникает множество проблем[578]. Во-первых, в психиатрии до сих пор имеет важное значение опекунская функция, поэтому пациенту не просто оказывают услугу оздоровления психики, его изолируют как угрожающий обществу элемент и подвергают стигматизации. В итоге госпитализированный пациент не получает тех услуг, которые ему необходимы, с ним не ведут себя как с обычным соматическим больным, просто исцеляя его болезнь. Во-вторых, психическое расстройство имеет совершенно специфическую природу, несущий его больной развивает дефектные способы взаимодействия с людьми, исправить которые чисто технически невозможно. В-третьих, по сравнению с обычной общесоматической больницей или автомастерской, психиатрическая больница, чтобы осуществить полный цикл сервисного обслуживания, оборудована чрезвычайно плохо. Предоставляемое психиатрическое лечение психических заболеваний недостаточно успешно и оправдывает практику институциональной психиатрии. В-четвертых, сервисная модель психиатрии отмечена определенной двойственностью: с одной стороны, психиатрическая доктрина требует в общении с больными этического нейтралитета, с другой стороны, психиатры, подобно сотрудникам правоохранительных органов, рассматривают больного как потенциально опасного для общества. «Институционализация психиатрических больниц – своеобразный гротеск сервисных отношений»[579], – заключает Гофман.
Тем не менее, несмотря на несовершенство сервисной модели, психиатрия как институция до сих пор существует. На взгляд Гофмана, эти несовершенства должны быть преодолены, и здесь, по его мнению, необходима системная работа: «Психиатрические больницы существуют в нашем обществе не потому, что надзирателям, психиатрам и санитарам нужна работа; психиатрические больницы существуют, потому что для них есть ниша. Если бы сегодня освободили и закрыли психиатрические больницы, завтра бы родственники, полиция и служители закона с шумом потребовали бы открыть новые; и эти действительные клиенты психиатрической больницы, нуждаются в институции чтобы удовлетворить свои потребности»[580].
Однозначное толкование психиатрии как тотальной институции вызвало целую волну критики. Уже в 1964 г. Дэниэл Левинсон и Юджин Галлахер указывали на тот факт, что рассмотрение Гофманом психиатрической больницы в ряду таких институций, как тюрьмы, концентрационные лагеря и монастыри, не имеет под собой достаточных оснований. Они подчеркивали, что не все из них функционируют по модели тотальных институций, и многообразные их группы могут иметь совершенно различные организационные цели, профессиональную идеологию и характер персонала. Гофманова модель психиатрической больницы, на их взгляд, иллюзорна и нигилистична, поскольку рассматривает ее только с отрицательной стороны[581].
Сам термин «тотальные институции», который Гофман использует по отношении к психиатрии и другим образованиям, как указывает Том Бернс, он впервые услышал в 1952 г. на семинаре Эверетта Хьюза, который тот проводил в Чикагском университете. Он подкрепляет это утверждение конспектами лекций Гофмана и отмечает, что, обсуждая функции институций в обществе, на одном из семинаров Хьюз вводит понятие «тотальных институций», описывая его посредством те институции, которые наиболее закрыты от внешнего мира, в частности женские монастыри[582]. Сам Гофман всячески отклонял это влияние, отмечая, что в те времена эта идея уже витала в социологическом пространстве.
Для Гофмана тотальные институции являются одной из разновидностей социальных образований, инструментальными формальными организациями, т. е. системами «преднамеренно согласованных действий, направленных на некий суммарный результат»[583]. Этот результат может быть представлен в виде материального продукта, услуг, решений, информации. Он совершенно различным образом может распределяться между составляющими этой организации. Результат и цель задают стандарт функционирования задается инструментальных формальных организаций. Более того, тотальные институции принадлежат к классу закрытых инструментальных формальных организаций, и поэтому одной из их особенностей является то, что входящие в нее индивиды должны в обязательном порядке быть задействованы в деятельности организации. Именно благодаря этому такого рода организации и выживают.
Тотальные институции – это армия, больницы, школы, монастыри, одним словом, многие из тех социальных инстанций, с которыми хотя бы один раз в жизни сталкивается каждый человек. В принципе, очертить тотальные институции одним емким определением невозможно, и Гофман ни одного такого не приводит. В его описании это помещения и совокупности помещений и зданий, где осуществляется специфическая деятельность. Как видим, ничего определенного. Ни место, ни деятельность не несут в тотальных институциях каких-то характеристик, вся специфика – в сложной сети отношений между людьми: не в статике, а в динамике. Гофман настаивает: «тотальная институция – это социальный гибрид, отчасти сложно устроенная общность, отчасти официальная организация; в этом и заключен ее особый социологический интерес»[584]. Это невозможно описать извне, вскрыть специфику можно, лишь проникнув во внутреннее пространство с его ролевой стратификацией. Именно это и проделывает Гофман, развивая свою микросоциологию опыта обитателей тотальных институций.
Институции бывают разными и могут содержать совершенно разнообразный набор участников, но объединяет их, по Гофману, стремление подавлять своих членов: «каждая институция поглощает время и ограничивает интересы своих членов»[585]. Все тотальные институции имеют официальные цели: экономическое развитие, образование и обучение, медицинское и психиатрическое лечение, религиозное очищение, моральная защита общества, а также наказание и сдерживание. И такие тотальные институции Гофман разделяет на пять групп: 1) предназначенные для попечения над людьми, которые не несут опасности для окружающих, но не могут о себе самостоятельно заботиться: приюты для слепых, стариков, сирот и нищих; 2) предназначенные для попечения над людьми, несущими непреднамеренную опасность для окружающих и не могущих позаботиться о себе: туберкулезные санатории, психиатрические больницы и лепрозории; 3) предназначенные для защиты общества от людей, несущих преднамеренную угрозу: тюрьмы, исправительные лагеря, концентрационные лагеря и лагеря для военнопленных; 4) предназначенные исключительно для физического труда: армейские бараки, грузовые суда, рабочие лагеря, колонии и проч.; 5) предназначенные для воспитания и построенные по принципу изоляции: аббатства и монастыри.
По отношению к пространству внешнего мира пространство тотальных институций характеризуется непроницаемостью, которая оказывается особенно значимой для поддержания стабильности функционирования и внутренних моральных устоев. «Только стерев социальные различия, установленные внешним миром, тотальная институция может определить собственную схему почестей»[586], – подчеркивает Гофман. Непроницаемость может иметь и стратегическое значение, противопоставляя внутреннее пространство пространству внешнего мира, как это происходит в религиозных, государственных и военных структурах.
Пространство тотальных институций наполняют группы людей. И здесь заметно амбивалентное разделение: всегда имеется многочисленная группа обитателей (inmates) и малочисленная группа персонала. По сути, тотальные институции созданы именно для обитателей, они и составляют их основную группу: персонал осуществляет воздействие, обитатели выступают его мишенью. Однако ошибочно считать, что персонал не несет отпечаток тотальных институций, поскольку именно во взаимодействии с персоналом обитатели испытывают на себе установленные порядки.
Пропасть между персоналом и обитателями огромна, и это неудивительно, поскольку первые служат институции, вторые испытывают ее воздействие, но и первые, и вторые включены в сеть сложной микросоциологии тотальных порядков. Большая удаленность этих двух групп друг от друга приводит к возникновению стереотипов, и одна группа воспринимает другую всегда только в негативных и стереотипных рамках. Этот раскол, это непреодолимое расстояние, по Гофману, есть следствие бюрократического управления большими группами людей. Он подчеркивает: «Два непохожих друг на друга социальных и культурных мира развиваются, сталкиваются в официальном общении, но пересекаются лишь незначительно»[587].
Институциональная ролевая дифференциация, конечно, не настолько однозначна, и Гофман сам на это указывает. Во-первых, внутри группы персонала есть определенная специализация, которая определяется как спецификой деятельности (кто-то занимается посетителями, кто-то оказывает специальные услуги, кто-то непосредственно взаимодействует с обитателями и проч.), так и внутренней иерархией самой группы. Среди персонала есть начальники, а есть персонал низшего звена, и, как подчеркивает Гофман, именно последние, поскольку, как правило, дольше всего работают в институции, хранят ее традиции и устои. Во-вторых, обитатели также не гомогенны, и иногда статус их лидера не так уж и отличается от статуса некоторых представителей персонала низшего звена или даже превосходит его. В некоторых институциях разделение на персонал и обитателей вообще неоправданно, и так, к примеру, происходит в некоторых женских монастырях. К тому же иногда к этим двум группам может добавляться третья, как в школах-интернатах, – группа обслуживающего персонала[588].
Гофман подчеркивает, что обитатели, переступая порог тотальной институции, сразу же наделяются презумпцией виновности, которая оправдывает все, что происходит в стенах институции. «Объяснительная схема тотальной институции, – пишет он, – запускается автоматически, как только обитатель входит в ее пределы, персонал считает, что вхождение является презумпцией доказательства, что этот человек принадлежит к тем, для кого была создана институция. Попадающий в политическую тюрьму должен быть предателем, оказывающийся за решеткой – нарушителем закона, госпитализированный в психиатрическую больницу – психически больным. Если бы он не был предателем, преступником или больным, по каким еще причинам он бы мог там находиться? Эта автоматическая идентификация обитателя – не просто очернительство, она стоит в центре основного метода социального контроля»[589].
В рамках этой презумпции переоценивается и история человека до вхождения в институцию, что особенно ярко видно на примере психиатрических пациентов. Гофман отмечает, что на пути к госпитализации окружающие человека близкие и врачи, с которыми он пересекается, могут все еще не считать его больным. Статус психически больного он получает, когда его госпитализируют, когда достигается точка госпитализации, и он становится пациентом. В этот момент его прошлую жизнь как бы переписывают заново и начинают считать, что до госпитализации он уже был болен, и болезнь развивалась давно[590].
В процессе вхождения в институции, по Гофману, мы наблюдаем различные этапы изменения моральной карьеры (moral career) обитателя, и эта динамика отражает последовательность трансформации представления о людях, в том числе и о своем собственном «я». Употребляя термин «карьера» в самом широком смысле для обозначения социальной нити жизненного курса любого человека, Гофман выделяет в ней две стороны: первая касается особенностей образа «я» и чувства идентичности, вторая связана с общественным положением, правовыми отношениями и стилем жизни. Сам моральный опыт при этом отражает способ восприятия мира каждым обитателем. Гофман пишет: «“Я” в этом смысле не является собственностью человека, которому оно принадлежит, скорее, оно живет в паттернах социального контроля, которые актуализируются по отношению к его личности и окружающим его другим»[591].
Ключевой особенностью тотальных институций является трансформация «я» человека и создание на ее основе «нового» мировоззрения. Каждая из них – это «естественный эксперимент, который показывает, что можно сделать с “я”»[592]. Гофман отмечает, что по отношению к тотальным институциям скорее всего нельзя говорить об аккультурации или ассимиляции: они не ставят на место сформированной у обитателя культуры свою собственную. Происходит нечто вроде дискультурации или разобучения (untraining), при которых блокируется возможность управлять собственным поведением, реагировать на ситуации, приспосабливаться к изменениям во внешнем мире. Эта блокировка временная, и она снимается, как только обитатель вновь выходит за стены институции (как в отпуске из армии или при выписке из психиатрической больницы), однако именно она является тем фундаментом, на который наслаиваются все остальные изменения и воздействия. Человек входит в институцию с определенным «я», сформированным его домашним миром, и это «я» претерпевает радикальные изменения. «Он сталкивается, – отмечает Гофман, – с рядом унижений, обесцениваний, оскорблений и профанаций “я”. Его “я” последовательно, пусть даже и неумышленно, умерщвляют»[593].
Механизмы, с помощью которых осуществляется умерщвление «я», по мнению Гофмана, достаточно стандартны и просты. Энн Брэнаман объединяет многообразие описаний Гофмана в семь групп таких стратегий: 1) лишение права выбора ролей и свободной реализации роли; 2) управление и обработка идентичности; 3) лишение имени, собственности и всего необходимого для реализации идентичности; 4) навязывание унизительных поз, ситуаций и необходимости демонстрации паттернов почтительности; 5) загрязнения в физическом и межличностном смысле; 6) разрушение связи между индивидом и его поведением; 7) отказ в свободе волеизъявления, автономии и свободе поведения[594].
Центральным в умерщвлении «я» является отрыв от прежней социальной роли и лишение человека права на индивидуальность. Он больше не может сам формировать свое «я», этим процессом вместо него начинает управлять персонал институции. Он лишает человека права собственности, личного имущества, выдает одинаковую для всех униформу (принадлежащую институции), запрещает заводить индивидуальные шкафчики для хранения личных вещей и периодически проводит обыски, тщательно следит за общением с родными и близкими, просматривая переписку, передаваемые вещи и инспектируя общение во время разрешенных встреч. Человек больше не может сам следить за своей внешностью, поскольку у него теперь нет для этого необходимых приспособлений и закрыт самовольный доступ к специалистам (например, к парикмахерам и портным). Напротив, его тело обезображивают и искажают: на него ставят клеймо, его избивают, подвергают шоковой терапии, принуждают держать тело в унизительной позе при появлении персонала и руководства (например, стоять по стойке смирно), препятствуют соблюдению правил личной гигиены. Кроме того, он постоянно вынужден выпрашивать необходимые для него вещи – спички, сигареты, воду, карандаши и бумагу – или просить разрешения для определенных действий (звонка по телефону или написания письма)[595].
Обитатель тотальной институции постоянно находится в компании большого числа других обитателей. Никогда не оставляя его наедине с собой, тотальная институция таким образом разрушает его личные границы, его «я». Смешение различных возрастных, этнических, расовых групп, людей различных полов – все это приводит к утрате идентичности. Сексуальное поведение, все нарушения функционирования организма становятся всем заметными. Контакт с «застенным» миром ограничен, а вначале пребывания в институции часто и вовсе запрещен. Даже если и происходит кратковременное свидание с родными и близкими, то только под пристальным наблюдением персонала институции.
Реагируя на установленные запреты и привилегии, обитатели тотальных институций актуализируют различные модели адаптации к ситуации[596]. Во-первых, это может быть реакция ситуативного ухода, во время которой человек направляет свое внимание лишь на функционирование своего тела и отгораживается от всего остального. В психиатрических институциях такая реакция известна как регрессия, в тюрьмах – как тюремный психоз. Во-вторых, встречается крайне непримиримое поведение, когда человек бросает вызов институции, открыто отказываясь сотрудничать с персоналом. Персонал в этом случае реагирует так же однозначно, как правило, стремясь сломить мятежника (назначая ему электрошоковую терапию, жесткий режим). В-третьих, может наблюдаться реакция колонизации, когда человек строит свое существование, используя максимальное количество удовольствий, доступных ему в институции. Та часть внешнего мира, которая доступна для него из институции, перестает быть частью и становится целостной и завершенной. Благодаря этому он и снимает напряженность между внешним миром и миром институции. В-четвертых, адаптация может происходить путем конверсии, когда обитатель институции, стремясь обмануть персонал, играет роль хорошего обитателя и использует эту роль для получения привилегий.
Модели адаптации к системе наказаний и привилегий позволяют человеку защитить свое «я» от окончательного разрушения, кроме того, они связаны с внутренней жизнью институции. Институция наделяет человека определенной социальной ролью, ставит его в определенные социальные условия и требует от него идентификации с собственной социальной системой. Она воздействует на его мироощущение, его «я» и изменяет его, но человек, вынужденно принимая ее правила игры, пытается, тем не менее, сохранить себя. Отдаваясь тотальной институции и подчиняясь ей, он ищет пути сохранения мельчайших крупиц собственной идентичности. И здесь возникает вторая составляющая микросоциологического исследования Гофмана – мир входящего в институцию индивида.
Гофман отмечает, что человек взаимодействует с различными социальными образованиями по одним и тем же механизмам вне зависимости от того, какого они рода: идеология ли это, государство или семья. Взаимодействие с социальными образованиями отмечено для человека обязательством и преданностью[597]. Опираясь на Дюркгейма, Гофман указывает, что отношения человека с социальными образованиями представляют собой контрактные, договорные отношения. Стороны словно имплицитно договариваются о взаимных правах и обязанностях, санкциях на случай их невыполнения и условиях расторжения договора.
Всякое социальное образование должно гарантировать принадлежащему ему человеку определенные привилегии. Во-первых, это определенный уровень комфорта, здоровья и безопасности, показывающий, что человек – это более чем только член социальной организации. Во-вторых, социальное образование часто поддерживает со своими членами некие общие ценности, призванные их мотивировать, и часто человек, идентифицирующий себя с целями организации и ее судьбой, позиционируется как ее гордость. В-третьих, стимулами и привилегиями могут быть награды, поощрения и вознаграждения, причем выраженные не обязательно в денежной форме. И в-четвертых, своеобразной отрицательной привилегией, но позитивным стимулом угрозы наказания, становятся взыскания и штрафы, т. е. так называемые отрицательные санкции. Все эти приемы привязывают человека к организации и институции. Так происходит и в институциях тотальных.
Принимая систему привилегий и стимулов, принадлежащий институции человек неизменно принимает также то представление о личности, на котором она базируется, и соглашается с системой мотивирующих его стимулов. На примере психиатрических больниц это означает, что человек, пациент, который послушно принимает лекарства, работает за мелкие вознаграждения в больнице и во всем подчиняется врачам, принимает мотив лечения и перевоспитания, который в качестве общей цели и результата определяет психиатрическую больницу как институцию. Это также значит, что, видя себя таким образом, пациент молчаливо соглашается с тем, что он психически больной, а также с тем статусом, который психически больным людям придает общество. Принятие привилегий, таким образом, означает не просто уступку системе институции, а конформизм, причем конформизм не только инструментальный, но и мировоззренческий. Таким образом, каждая институция предполагает дисциплину долга, активности, характера и жизни.
Однако, по Гофману, человек не может полностью слиться с социальной системой или тотальной институцией, всегда выбирая место где-то между идентификацией с организацией и противостоянием ей, постоянно перемещаясь в этом пространстве и пытаясь сохранить баланс[598]. Он бы и хотел сказать, что идентичность человека и «я» определяется окружающим социумом и социальной ролью, но конкретные примеры показывают, что при взаимодействии с обществом имеют место многочисленные попытки уклониться от всецелой социальной обусловленности «я». Эти попытки сохранить себя – ключ к пониманию бытия человека.
Традиционное социологическое исследование человека, как отмечает Гофман, обычно отталкивается от положения о том, что статус человека в институции, в обществе определяет то, кем он является, т. е. его идентичность. Но когда социологи начинают присматриваться к реализации социальной роли, социальному взаимодействию, социальным институциям поближе, оказывается, что полной идентификации никогда не происходит, что всегда остается хотя бы маленькое расстояние. «…Полная отдача и преданность любому социальному образованию, – отмечает он, – предполагает своего рода самоотвержение. Смысл нашего бытия человеком может определяться принадлежностью к социальным образованиям, смысл нашей индивидуальности проявляется через те немногочисленные способы, которыми мы сопротивляемся притяжению общества. Наш статус зиждется на твердом здании мира, в то время как смысл нашей личной идентичности часто находится в его трещинах»[599]. Исследование тотальных институций как раз и позволяет увидеть эти трещины. И психиатрическая больница, по его мнению, – наиболее благодатная почва.
Для Гофмана поэтому значимыми оказываются не только социальные принципы функционирования институций, их ролевая структура, их пространство, но и то, как человек пытается избежать тотальной включенности в них. Фактически одно предполагает другое: описывая тотальные институции, он представляет интересы общества, описывая способы уклонения от их тотального влияния, – интересы индивида, т. е. рассматривает две стороны инструментального договора, договора ради одной цели, но подписанного двумя сторонами, каждая из которых, если можно так сказать, нечиста на руку. И здесь в центре его исследования – «специфические разновидности абсентеизма, уклонение не от предписанной деятельности, но от предписанного бытия»[600].
Для описания бытия личности в пределах институций и социальных организаций Гофман использует два понятия. Указывая на тот факт, что вовлеченность, включенность, в общество предполагает поддержку ценностей, стимулов и привилегий организаций и приводит к превращению человека во встроенного в систему, запрограммированного члена организации, он говорит о первичной адаптации. Она дань тому, что человек принадлежит к социальному миру. Наравне с первичной есть и вторичная адаптация, более важное для Гофмана понятие. Вторичная адаптация объединяет стратегии уклонения от роли и образа «я», предписанных институцией, несанкционированные институцией средства достижения несанкционированных целей. Эта вторичная адаптация как раз и указывает, по Гофману, на трещины, в которых наиболее явно становится заметна личная идентичность, и это попытки ее сохранить.
Среди составляющих и примеров этой вторичной адаптации Гофман выделяет: 1) действия ухода – занятия спортом, театральной, научной деятельностью, активное культивирование религиозности; 2) уклонение от правил поведения, осуществление действий только потому, что они запрещены правилами институции; 3) продуцирование символики и кличек для обозначения персонала и требуемых им действий; 4) неофициальное использование предметов (радиаторы для сушки вещей, нарезанная туалетная бумага как носовые платки, носки как кошельки и проч.); 5) нахождение позитивных моментов в негативных процедурах (после инсулиновой терапии больные наслаждаются возможностью валяться в постели все утро); 6) выстраивание неинституциональных отношений (покровительства, дружбы, обмена, объединения ради противостояния и др.) и проч.[601]
Гофман отмечает, что институция всегда предъявляет к своим членам определенные требования, которые они обязаны соблюдать и соблюдают. Тем не менее, если мы посмотрим на непосредственную жизнь этих институций и их обитателей, в ней мы найдем многочисленные конкретные примеры уклонения от подчинения официальной идеологии и официальным целям, которые все без исключения воплощают попытки сохранить свободу.
Благодаря такому методологическому ходу Гофман обходит опасность психологизма внутри его собственного социологического подхода. Личность понимается им не как то, что противостоит социальному, не как обособленная и сохраняющаяся сущность, а как то, что необходимо вовлечено и включено в общество. Личность для него находится с обществом и его многообразными структурами, организациями и институциями в договорных отношениях, и по этому договору она всегда уже входит в общество, исполняя предписанные ей требования. Официально личность есть всецело общественное образование. Однако Гофман здесь вводит неофициальный подтекст: молчаливо принадлежа обществу, личность всегда сохраняет своеобразную «чистую» территорию, границу, трещину, за и в которую оно старается общество не допустить.
Предоставляя личности определенный договор, общество уже предполагает гласные и негласные, официальные и неофициальные условия. «Во всех тотальных институциях всегда уже предполагаются пространства, где личность может реализовывать стратегии неподчинения, ухода и абсентеизма, своеобразные уязвимые пространства», – пишет Гофман[602]. Поэтому для него негласность не означает непреднамеренность. В своих многочисленных институциях общество словно играет с личностью, заранее предполагая те потаенные уголки, в которые она может в критические минуты от него укрыться. Можно сказать, что для Гофмана личность представляется реакцией на социальное, сопротивлением социальному. И в этом сопротивлении она немыслима вне его. Она задается договором с социумом и поверяет уклонением от него свою идентичность. Именно так Гофман уходит от психологизма и распространяет социологизаторский подход на человека.
Такая трактовка, разумеется, несвободна от противоречий, и особенно заметными они становятся при исследовании тотальных институций и поведения их обитателей. Энн Брэнаман подчеркивает тот факт, что в работах Гофмана представлены две противоречивые группы определений «я»[603]. Во-первых, Гофман указывает, что «я» представляет собой всецело социальный продукт, но при этом он допускает существование поведения и черт «я», которые не согласуются с социальными нормами взаимодействия и побуждают индивида реализовывать поведение, идущее вразрез с социальными нормами. Как раз это мы видим на примере анализа стигматизации и вторичных регуляторов обитателей тотальных институций.
Существование поведения и образа «я», которые стигматизируются, предполагает, что некоторые пространства «я» могут выходить за пределы обусловленности социальным, это подтверждает и развитие социальных регуляторов, появляющихся как протест против тотальных институций и попытка сохранить «я». Другое дело, что Гофман допускает существование противоречащего социальным принципам и ожиданиям «я», но оно у него включено в общество, в социум на условиях социума. Психически больное «я», противореча общественным ожиданиям, может реализовываться лишь как стигматизированное, а вторичная адаптация как попытка ускользнуть от власти тотальных институций развивается только в их пространстве. Противореча обществу, «я», как получается у Гофмана, все равно развертывается в его пространстве, и даже не согласующиеся с ним элементы существуют в том пространстве, что оно им выделяет. Таким образом, его положение о том, что «я» есть всецело социальный продукт, следует понимать не в смысловом, а в инструментальном значении, в духе общего гофмановского инструментализма, исходя не из содержания, а из процедур и принципов его конституирования и развертывания.
Во-вторых, и это вторая группа определений, выделяемая Брэнаман, Гофман считает, что индивиды не целиком предопределены обществом, поскольку могут стратегически управлять социальной ситуацией и реакцией других на свой образ «я», воздействуя на них подобно актерам на театральном спектакле. Но все же Гофман отмечает, что индивиды не могут свободно выбирать свой образ «я» и вынуждены конституировать его в соответствии со статусом, ролью и отношениями, которые задаются социальным порядком. Здесь мы также видим рассогласование смыслового и инструментального подходов, которые на примере конкретного психиатрического пространства становятся хорошо заметны. Стигматизированный и больной может управлять итоговым образом «я», который появляется у других, он может быть хорошим или плохим в обществе, послушным или нет в институциях, но образ этот может формироваться только в пределах отведенного ему социальным законом месте.
Исключительно социологический ракурс исследования не мешает Гофману сохранять личностный элемент. Его исследования – это яркие описания мира психически больного. Именно при такой стратегии, на его взгляд, поведение того, кого называют психически больным, утрачивает свой патологический характер. Отсутствие медицинского понятия психического заболевания Мириам Сиглер и Хамфри Озмонд называют основной особенностью модели Гофмана. Именно ее следствием, на их взгляд, является свойственный ему анализ психиатрической больницы без психического заболевания как болезни исключительно с социальных позиций и такая негативная модель психиатрической больницы[604]. Их поддерживает Уильям Гронфейн, отмечая, что особенностью подхода Гофмана является его «исключительно социологический характер и относительная свобода от определения патологии»[605].
Социология Гофмана – это микросоциология опыта, как справедливо окрестил ее один из исследователей антипсихиатрии, Питер Седжвик[606]. В исследовании социальной сети тотальных институций Гофман, как он и сам неоднократно признается в своей книге, стремится увидеть трансформации представления о своем «я» и о том мире, который окружает попавшего в него человека. Его «обитатель» (стигматизированный) – это человек, не умеющий плести паутину социальных ритуалов, не знающий правил игры социального мира. И именно эта идея объединяет психиатрический дискурс Гофмана со всем остальным его творчеством. Лэйнг предлагал назвать такую стратегию исследования социальной феноменологией и очертить ее как пространство изучения опыта человека в процессе межличностного взаимодействия.
Для того чтобы понять этот социальный мир, Гофман и погружается в жизнь больных. В предисловии к «Приютам» он пишет: «Я тогда верил и верю до сих пор, что любая группа людей – заключенных, первобытных, летчиков или пациентов больниц – строит свою собственную жизнь, которая становится осмысленной, рациональной и нормальной, как только вы оказываетесь рядом с ними, и что лучший способ исследовать любой из этих миров – погрузиться в их обществе в череду происходящих с ними незначительных повседневных событий»[607]. При такой позиции, например, безумие или «больное поведение» предстает ничем иным как продуктом социального расстояния, отделяющего исследователя от ситуации, в которой находится больной, и, следовательно, никак не связано с психическим заболеванием как таковым.
Рассказывая истории, Гофман словно представляет этот опыт изнутри, и благодаря такой стратегии воздействие его, на первый взгляд, исключительно социологических работ было глубоко личным. «Я думаю, – пишет Джон Лофлэнд, – что не только я так увлеченно читал “Стигму” (1963) и другие его работы. Эти люди узнавали себя и других и видели, что Гофман артикулировал наиболее существенные и болезненные аспекты социального опыта человека. Он к неожиданной радости показал им, что они не одни, что то, что они переживают и чувствуют, понимает кто-то еще. Он понимал это и великолепно формулировал, вызывая у них радость от болезненного понимания и благодарности, сложное сочетание счастья и горя, выливающееся в слезы»[608].
