Бесполезные родители
Хотя на Саманте деловой костюм, очень легко представить ее в лагере хиппи, где она в свое время и была. У нее роскошная грива волос, которая сразу не бросилась мне в глаза, но теперь, когда она распустила свой конский хвост, я увидела ее во всей красе. Мы сидим на ее кухне в чудесном районе Бруклина Дитмас-Парк, который поражает великолепными особняками, аккуратными газонами и дорожками для личных машин — большой редкостью для Нью-Йорка.
Саманта и ее муж работают в сфере образования (Брюс еще и музыкант). Они купили участок девятнадцать лет назад, когда цены на землю по городским стандартам были довольно низкими (234 500 долларов), а район был не столь престижным.
Саманта — афроамериканка. Брюс — «белейший из белых», по выражению их дочери Каллиопы. Каллиопа ослепительно красива. Ей двадцать лет. Она приехала домой на лето из одного из самых престижных колледжей Соединенных Штатов. Она присоединяется к нам на кухне.
— Будешь бутерброд? — спрашивает Саманта.
Каллиопа смотрит на маму со смешанным выражением раздражения и симпатии:
— Ты что, меня не знаешь? (Она хочет сказать: «Разве я когда-нибудь ела с тобой бутерброды? Приди в себя!»)
Саманта закатывает глаза, берет бутерброд и начинает жевать.
Каллиопу начали называть «альфой» и «альфа-девушкой» еще в старших классах. Она уже тогда точно знала, чего хочет. Во время нашего завтрака я буду постоянно слышать истории о том, какая она замечательная и выдающаяся.
— Каллиопа просит, — говорит ее шестнадцатилетний брат Уэсли, входя в кухню из гостиной, — и всегда получает то, что хочет.
Уэсли приносит с собой гитару и начинает наигрывать. На гитаре, рояле и ударных он играет одинаково хорошо.
— Это неправда! — возмущается Каллиопа, хотя эти слова ей приятны.
— Каллиопа, ты всегда доминируешь в нашем доме, — говорит Уэсли.
— Я доминирую в доме? Это мама доминирует!
Поскольку и мама, и дочь обладают сильными характерами, они часто ссорятся, когда Каллиопа приезжает домой. Когда я впервые познакомилась с Самантой в доме Дейдры, она рассказала об особенно ожесточенной ссоре с дочерью, хотя и не сказала, какой была причина. И сегодня я спрашиваю об этом. Саманта не уверена, точно ли она все помнит. Зато Уэсли целиком и полностью в этом уверен. Он тут же вступает в разговор:
— Каллиопе нужно было на следующий день сдавать сочинение в школе, а через месяц — вступительное сочинение в колледж. И ты, — смотрит он на сестру, — хотела писать сочинение для школы. Ты сказала: «Мама, отстань, мне нужно вечером написать сочинение!»
Удивительно, как точно запомнил ситуацию этот мальчик!
— А ты, — Уэсли смотрит на маму, — попыталась заставить ее писать сочинение для колледжа.
Саманта молчит, но ее раздражение явно ощутимо.
— Вы начали пререкаться, — говорит Уэсли, — а потом вмешался папа.
Саманта удивлена.
— Какая глупость! Почему я не позволила ей писать сочинение в другой день?
Уэсли реагирует очень тактично.
— Ну, — говорит он, — сегодня-то ты все понимаешь. Но в тот момент ты хотела быть главной. Из-за этого вы и поссорились.
Эта ссора, как и многие другие, возникла на пустом месте. В ней всего лишь выплеснулось то, что тревожило Саманту. У нее свое представление о приоритетах, у дочери — свое. Саманта почувствовала, что ее авторитет слабеет. Она могла даже почувствовать поддразнивание со стороны Каллиопы. А Саманта терпеть не может, когда ее дразнят.
Чуть позже она говорит:
— Резкие слова меня не беспокоят. Все дело в тоне.
— И когда мы говорим «расслабься», — подхватывает Каллиопа. — Или «остынь».
Саманта подпрыгивает на своем стуле, словно на пружине.
— Вот именно! — восклицает она и начинает расхаживать по кухне. — Это так унизительно! Вы говорите мне: «Ты не имеешь никакого значения».
— Но ты тоже порой нас обижаешь, — примирительно говорит Уэсли. — Например, когда в десятый раз напоминаешь о том, что скоро придет уборщица…
Саманта перебивает сына:
— Потому что я говорю: «Не забудь, она придет завтра!» — а ты отвечаешь, — Саманта переходит на низкий голос пятнадцатилетнего подростка: — «Расслабься, мам! Я знаю, какой сегодня день. Все это фигня!»
Все смеются, в том числе и Саманта.
— Вот что я слышу от тебя!
Говорят, что переходный возраст — это повторение первых лет жизни. Капризный, голодный, эгоистичный, быстро растущий ребенок начинает доминировать в доме, где его считают величайшей драгоценностью. Но во многих отношениях проблемы, с которыми мамы и папы сталкиваются, когда их ребенок вступает в переходный период, совершенно иные.
Когда дети были маленькими, родители мечтали иметь личное время и пространство. Теперь же им хочется, чтобы ребенок ценил их общество или хотя бы относился к ним с уважением, если об абсолютной любви речи уже не идет. Буквально вчера дети не оставляли их в одиночестве. Теперь же их внимание приходится вымаливать.
Я натолкнулась на поразительно тщательное исследование 1996 года, целью которого был анализ сокращения времени, которое подростки проводят в кругу семьи. Ученые побеседовали с 220 детьми из рабочих семей и семей среднего класса, живущих в пригородах Чикаго. Сначала разговор велся с детьми от 5-го до 8-го класса, а затем от 9-го до 12-го класса. Каждый раз ученые проводили целую неделю, наблюдая за детьми, прося их рассказать о том, что они делают, с кем общаются, с кем им веселее всего.
Ученые выяснили, что в период с 5-го до 12-го класса количество времени, которое дети проводят в кругу семьи, падает с 35 до 14 процентов.
Еще одна мама из Бруклина, круг друзей которой пересекается с кругом женщин, собравшихся в доме Дейдры, сравнила свою пятнадцатилетнюю дочь с автогонщиком.
— Я меняю ее шины, полирую машину и убираюсь с дороги, — сказала она. — Она мчится вперед, а я остаюсь на пит-стопе.
Требуется немалое самообладание, чтобы остаться на пит-стопе. Для этого нужно поступиться своей властью, поделиться ею с детьми. То, что раньше делалось по вашему усмотрению, теперь делается по их желанию.
Родителям приходится мириться с мыслью о том, что дети вот-вот начнут жить собственной жизнью, в которой не будет места для них, их целей и желаний. Психолог Джоанна Давила говорит об этом так: «В детстве вы пытаетесь сформировать ребенка по своему усмотрению. В переходный период вам приходится просто реагировать на то, каким он хочет быть». И с родительской точки зрения, это очень нелегко.
Переходный период становится сложным, непростым для обеих сторон временем. «Подросток, — пишет Адам Филлипс в книге очерков „Равновесие“, — стремится вырваться из секты». Родители из защитников превращаются в тюремщиков, и им постоянно твердят о том, как это отвратительно.
Один из самых поразительных — и поддающихся конкретному измерению — способов оценки критического отношения детей к своим родителям в этот период можно найти в книге Эллен Галински «Спросите у детей», которая, как я уже говорила в предыдущей главе, была написана на основе опроса более тысячи детей от 3-го до 12-го класса.
В опросе затрагивались самые разные темы. В том числе Галински просила детей оценить своих родителей. Почти все дети с 7-го по 12-й класс оценивали своих родителей значительно менее благоприятно, чем дети младшего возраста. Менее половины мам и пап получили пятерки, когда детям-подросткам предлагалось оценить «вовлеченность в образование детей, умение быть тем, к кому дети могут обратиться в трудный момент, готовность проводить время за разговорами с детьми, умение формировать семейные традиции и ритуалы, знание того, что происходит в жизни детей, умение справляться с детскими ссорами и конфликтами». (Честно говоря, дети более младшего возраста по последнему пункту оценили своих родителей столь же неблагоприятно.)
Неблагодарность — одна из главных трудностей воспитания детей. (Шекспир в «Короле Лире» написал: «Неблагодарность, ты, демон с сердцем мраморным! Когда ты в детях проявляешься — страшней ты чудовища морского!») В переходный период неблагодарность к тому же еще щедро приправляется презрением.
Справиться с этим нелегко, особенно родителям из того поколения, которое сделало детей центром собственной жизни.
Через несколько месяцев после нашей встречи в доме Дейдры, Гейл, мама Мэй, сказала мне, что может по пальцам пересчитать количество раз, когда она оставляла маленьких дочерей с нянями. А вот сама Гейл и ее сестры в детстве оставались с нянями на две недели.
— И знаете что? — сказала она. — Мы были счастливы.
Но самой Гейл хотелось стать лучшей мамой. Она хотела присутствовать в жизни детей. И присутствовала. А потом наступил переходный возраст, и ее девочки стали достаточно взрослыми, чтобы ездить в метро самостоятельно. Старшая, Мэй, постоянно требовала независимости, и их общение становилось все более напряженным. Полная вовлеченность Гейл в жизнь детей не избавила ее ни от чувства отверженности, ни от другой боли.
Переживать напряженность расставания в переходном возрасте всегда нелегко; еще тяжелее, по оценке Стайнберга, становится от того, насколько резкий контраст составляет этот период с теплым, относительно спокойным временем, которое ему предшествовало.
Многие психологи указывают, что переходный возраст потрясает устоявшуюся семейную систему до основания, дестабилизирует динамику, ритуалы и сложившуюся иерархию, сохранявшуюся со времени начальной школы.
В «Руководстве Блэквелла по переходному периоду» даже говорится, что переходный возраст по своей сложности уступает только младенчеству — такую смуту и беспорядок он вносит в семейную жизнь. Нужно заново распределять власть. Семье нужно воссоединяться заново. Приходится пересматривать все обычаи и ритуалы. В «Сложных путях» Стайнберг пишет: «Старые сценарии более не соответствуют новым характерам».
В этом отношении проблемы переходного возраста являются повтором первых лет жизни: сначала был порядок, а теперь его нет. И повторяются драмы не только младенчества, но и раннего возраста. Ребенок снова борется за самостоятельность, но на этот раз он гораздо лучше вооружен и морально, и физически.
В «Сложных путях» Стайнберг высказывает предположение, одновременно и тонкое, и убедительное: «Я убежден, что мы недооцениваем те позитивные чувства, которые родители испытывают от возможности физически контролировать своих детей в раннем детстве. Я говорю об этом вовсе не в негативном смысле. Физическая власть над детьми подтверждает значимость родителей и их способность контролировать происходящее».
Родителям же подростков приходится учиться постепенно отказываться от физического контроля и комфорта, который они испытывали всегда. В конце концов в их распоряжении остаются только слова. Этот переход — готовый рецепт конфликта.
Неожиданно начинаются крики и беспричинно вызывающее поведение. Простая просьба что-то сделать или сложить одежду «приводит к настоящим истерикам», как сказала мне еще одна бруклинская мама: «Достаточно о чем-то попросить, и мой сын буквально выходит из себя».
Не все исследователи считают, что подростки скандалят больше, чем маленькие дети. Но почти все сходятся в том, что конфликтуют они с гораздо большим умением и хитроумием. И наиболее ожесточенные конфликты происходят, когда дети учатся в 8–10-м классах. (Именно к такому выводу пришли ученые, которые в 1998 году провели 37 опросов, изучая конфликты между родителями и подростками.)
Но в этом же возрасте дети лучше прислушиваются к доводам здравого смысла и умело обращают родительскую логику против самих взрослых. Любой родитель подростка скажет вам, что дети отлично знают все их слабости и умеют нанести удар в самое больное место.
— Помню, что в старших классах я очень быстро усвоила несколько фраз, которые гарантированно выводили маму из себя, — признается Каллиопа.
Саманта недоверчиво смотрит на дочь:
— Правда? Значит, ты…
Нэнси Дарлинг в своей книге проводит тонкий анализ того, что именно делает борьбу подростков за самостоятельность настолько ожесточенной.
Большинство детей не возражают, когда родители пытаются установить определенные моральные стандарты и условности, требуемые обществом. Не дерись, будь добрым, убирай свою комнату, проси извинения — все это кажется им вполне справедливым. То же самое относится к вопросам безопасности: дети не считают вторжением в личное пространство требование пристегнуть ремни безопасности в машине.
Возражают они против попыток регулировать более личные предпочтения и вопросы вкуса. Им не нравится, когда родители пытаются контролировать, какую музыку они слушают, какие фильмы смотрят, с кем дружат. В детстве эти предпочтения не вызывали у родителей беспокойства, потому что не несли в себе никакой угрозы. Барни? Неприятный ребенок, но это не страшно. Мальчик из дома напротив? Слегка драчлив, но вполне нормальный ребенок. «Джонас Бразерс»? Сладковато, но немного сиропчика еще никому не вредило.
Проблему Дарлинг видит в том, что в переходный период вопросы предпочтений начинают перекликаться с вопросами морали и безопасности, и провести грань между ними часто бывает невозможно: «А вот тот парень, с которым ты общаешься… Мне не нравится, чему он тебя учит. А твои игры… Мне не нравится в них уровень насилия и нездоровое отношение к женщинам». Даже такой банальный случай, как выход в церковь в джинсах, который Дарлинг описывает в своем блоге, может перерасти в настоящий скандал. Хотел ли подросток самовыразиться? Или сознательно пошел на нарушение социальных устоев?
Банальные проблемы личного вкуса часто становятся причиной самых ожесточенных конфликтов. За кухонным столом Саманта рассказала мне о своей последней ссоре с Каллиопой по поводу певицы Бейонсе. Или, точнее, по поводу разногласий в отношении достоинств Бейонсе. Саманта ошибочно спутала поп-певицу и актрису с другой, репутация которой была не столь высокой. Она сказала Каллиопе, что не понимает, как можно восхищаться столь низким человеком.
Такой снобизм (как выяснилось, безосновательный) серьезно обидел Каллиопу, и та задумалась, какую шпильку подпустить матери. Она сама в состоянии решить, кого слушать. Но для Саманты эта проблема носила моральный характер. Она считала, что Бейонсе символизирует ложные ценности, и ей не нравилось, что ее дочь восхищается подобным человеком.
В процессе разговора Саманте стало ясно, что она имела в виду совсем другую певицу. Дочь показала ей фотографию Бейонсе, и Саманта сразу поняла, что имела в виду кого-то другого. И это еще больше вывело из себя Каллиопу — и расстроило Саманту.
Стайнберг выяснил, что переживания родителей в переходный период усугубляются целым рядом факторов. И один из них — это развод. Существует серьезная разница в ментальном здоровье женатых и разведенных родителей в этот период. Стайнберг полагает, что одна из причин в том, что отношения между разведенным родителем (в частности, матерью) и ребенком становятся настолько близкими, что любое их нарушение вызывает острую боль.
Стайнберг также установил, что родитель того же пола, что и ребенок, переживает переходный период гораздо тяжелее, чем родитель противоположного пола. (Особенно сильны конфликты между матерями и дочерями — это открытие независимо от Стайнберга сделали и другие психологи.) Он замечает, что эти трудности можно объяснить внезапным нарушением равновесия: до переходного возраста родители были гораздо ближе к ребенку своего пола, а это делает отстаивание самостоятельности еще более болезненным.
У этого явления есть еще одно объяснение, с которым я частенько сталкивалась в своих беседах. Наличие ребенка собственного пола перерастает в неприятную возможность идентификации. Став старше, ребенок начинает напоминать родителю его самого, каким он был в старших классах.
«Гораздо легче воспитывать ребенка до того момента, когда его борьба начинает напоминать твою собственную, — говорит Брене Браун, психолог из хьюстонского университета, занимающаяся проблемой стыда. — Когда наши дети в первый раз не получают приглашения, достойного места за столом или их эго еще каким-то образом уязвляется, то механизм стыда запускается и у родителей тоже».
Есть и еще более сложный аспект этой проблемы: ребенок может напоминать родителю тех подростков, которые угрожали в юности ему самому.
Об этом Саманта говорила в доме Дейдры. Она говорила, что Каллиопа порой ее пугает.
— Иногда я смотрю на собственную дочь, — сказала она, — и боюсь ее — такое место она занимает в своем классе. Я мысленно возвращаюсь в собственную школу. Приходится напоминать себе: ты больше не школьница. Ты — мать, и ты здесь главная!
Стайнберг выяснил, что переходный период особенно тяжело дается родителям, у которых нет интересов вне семьи — работы или хобби. Им трудно заполнить пустоту, которая образуется после того, как ребенок получает самостоятельность.
Стайнберг сравнивает родителей с вертолетами с дистанционным управлением. «Жизненно важной переменной является не то, вкладывает ли человек всю душу в родительство или нет, — пишет Стайнберг. — Речь идет об отсутствии инвестиций, не связанных с родительством».
Матери, которые решили оставаться с детьми дома, особенно уязвимы в этом отношении. Но так же страдают и родители, у которых нет хобби, и те, кто не удовлетворен своей работой и видит в ней лишь источник заработка, а не повод для гордости. Создается впечатление, что ребенок, перестав быть центром жизни, перенаправляет луч света на собственную жизнь родителей и обнажает все то, что удалось и что не удалось.
Наиболее остро я поняла это во время разговора с Бет. Эта учительница в доме Дейдры жаловалась на то, что ее пятнадцатилетний сын «использует свой интеллект не для хорошего».
Дочь Бет уже учится в колледже. И что можно сказать о ней? Удивительно, но переходный период у этой девочки прошел без особых сложностей. Бет просто на нее не нарадуется. Но ее сын Карл… У него переходный возраст проходит совсем по-другому. С порно она еще может справиться (какой мальчик-подросток не интересовался сексом?), но обман, ругань, бесконечные компьютерные игры — все это страшно мучает Бет.
Ей плохо — поведение сына лишает ее уверенности. Ей кажется, что это она сделала все неправильно.
Карл был ярким ребенком, он поступил в престижную начальную школу, потом перешел в не менее престижную среднюю. Но мама видит, что он стал плохо учиться, и связано это с проблемами мотивации и инициативы.
В доме практически все превращается в утомительную борьбу воли. Каждая мелочь перерастает в серьезную ссору. «Когда нам нужно куда-то идти, — говорит Бет, — то скандалом заканчиваются даже мои попытки вытащить его из постели утром». Настроение Бет целиком и полностью зависит от настроения сына. Когда их отношения ничем не омрачены, она чувствует себя прекрасно. Когда же он отдаляется, то не нужно даже ссор — Бет сразу же погружается в депрессию.
А потом настало лето перед выпускным классом, когда неряшливость Карла дошла до такой степени, что он стал спать без постельного белья. «Я говорю ему: „Карл, встань и постели простыню“, а он отвечает: „Убирайся! Ты — никчемная мать!“»
В конце августа Бет поставила сыну ультиматум: или он уважает правила ее дома, или едет жить к отцу. Карл уехал. А до этого он проводил почти все вечера, все выходные и всю свою жизнь с мамой.
— И тогда я задумалась: какова же цель моей жизни? — говорит Бет. — Я никогда не считала, что могу посвятить жизнь работе или карьере. Для меня всегда главным были дети.
Сейчас Карл живет у бывшего мужа, а дочь — в общежитии колледжа. Бет поняла, что ей больше не нужно ждать нового учебного года.
— Если бы вся моя жизнь заключалась в работе, — говорит она, — мне понадобилось бы что-то другое.
Но Бет получила и конструктивную реакцию на эту ситуацию. Она написала письма Карлу и своему бывшему мужу, пытаясь наладить с ними отношения и приняв собственную вину. Она сводила Карла к психиатру, который поставил традиционный диагноз — синдром дефицита внимания с гиперактивностью. Состояние это поддается лечению. Оценки Карла постепенно стали повышаться. После приездов к ней он звонит и оставляет такие сообщения:
«Привет, мам! Хочу просто сказать, что отлично провел время. Спасибо! Я знаю, что вел себя… ну ты знаешь… безответственно… Я был… ты знаешь… очень трудным ребенком… Хочу, чтобы ты знала, что мне очень жаль. Спасибо, что ты снова поверила в меня, хотя я причинил тебе столько боли. Я правда люблю тебя».
Это сообщение Карл оставил за шесть месяцев до нашей встречи.
— Я сохраню это сообщение навсегда, — говорит Бет, прослушав его со мной еще раз.
Бет не стала принуждать Карла вернуться и жить с ней. А он сам этого не сделал. Их отношения остаются очень непрочными и довольно напряженными. Но Бет начала замечать определенный сдвиг в своем отношении к работе. Зимой она поняла: ей по-настоящему нравятся ее ученики. Некоторые из них тронули ее сердце и сильно к ней привязались — мальчик, который хотел, чтобы она пришла посмотреть, как он играет в школьном спектакле, и несчастная девочка, у которой умерла мама.
— От учеников я получаю то, что не получила от сына, — говорит Бет. — Привязанность, сердечность… Но мне пришлось дойти до определенного состояния, чтобы почувствовать это и понять, что я не могу все в жизни получить от своей семьи и детей.
