Долг, смысл и цель

Дети, почти по определению, связаны для нас с будущим. В самом жестоком эволюционном отношении мы и заводим их для того, чтобы увидеть свое продолжение — продолжение своего рода.

Но между продолжением собственной ДНК и огромными надеждами, которые могут сбыться, а могут и нет, существует огромная разница. Те, кто возлагает на детей большие надежды, относятся к воспитанию более разумно и трезво.

В книге мемуаров «Семейный роман» английский романист и критик Джон Ланчестер пишет об этом очень точно. Он говорит о возрождении концепции долга. «Долг, — пишет он, — это одно из тех слов, которые в той или иной степени исчезли из нашей культуры. Это — слово и понятие, которое оно обозначает, — существует только в определенных гетто, например в вооруженных силах». А затем Ланчестер почти инстинктивно переходит к вопросу заботы о других людях:

«Мы часто предпочитаем термин „забота“, хотя некогда те же самые действия, например уход за беспомощными родственниками, считались „долгом“. Называя смену испачканного белья „заботой“, мы чувствуем, что делаем это по собственному желанию. Если же мы будем делать то же самое из чувства долга, то эти же действия станут менее личными и, следовательно, по крайней мере, по моему мнению, превратятся в гораздо менее тяжкий груз. Мы получим право не любить эти занятия, но, выполняя их, будем чувствовать, что поступаем правильно».


— AD —

Дети — это не беспомощные родственники. Это нечто другое. И Ланчестер вовсе не говорит, что забота о других людях не может приносить удовольствия или быть чем-то таким, чего человек может страстно желать. Но, выкинув из уравнения удовольствие, он меняет наши ожидания — и самое главное, позволяет нам вообще не иметь никаких ожиданий.

Подобная мысль в эпоху, когда детей не просто планируют, но и агрессивно заполучают посредством искусственного оплодотворения, усыновления и суррогатного материнства, способна освободить человека.

Приложив столько усилий к тому, чтобы иметь детей, родители считают совершенно естественным ожидать счастья от этого состояния. И конечно же, они счастье обретают, но счастье это непостоянно и порой принимает совершенно неожиданные формы. Те же, кто начинал с очень простой идеи Ланчестера, то есть был готов любить и идти на жертвы, получают огромное преимущество.

Но ощутить наслаждение от исполнения долга нелегко. Как я уже говорила в первой главе, в нашей культуре свобода приобрела форму свободы от обязательств. Но какой смысл в свободе, если у нас нет чего-то такого, ради чего ею можно было бы поступиться?

Михай Чиксентмихайи высказывает эту мысль в книге «Поток». Он приводит слова Цицерона о том, что, для того чтобы быть свободным, человек должен подчиниться определенным законам. В личной жизни правила не только сковывают, но и освобождают нас. Чиксентмихайи пишет: «Человек освобождается от постоянной необходимости максимизировать эмоциональную отдачу».

Джесси рассказала мне, что они с мужем пришли к тому же выводу, когда правила их собственной жизни умножились.

— Когда родился Уильям (их третий ребенок), — сказала Джесси, — мы оба стали счастливее. Наступил переломный момент между независимой жизнью и жизнью родительской. С одним или двумя детьми можно притворяться, что твоя жизнь все еще независима. Но когда их стало трое, мы примирились с родительской жизнью. Наша жизнь изменилась. Трое детей требуют определенных правил и определенной структуры. Мы подумывали о том, чтобы родить четвертого.

Шэрон тоже чувствует себя комфортно и уверенно, имея серьезные обязательства. Удочеряя Мишель, она сказала судье: «Да, я понимаю, это на всю жизнь». Она лично приняла решение заботиться о Мишель, включить ее в свою повседневную жизнь. И она до сих пор вспоминает о воспитании Майка и Мишель: это была ее работа, которая придавала жизни смысл и форму. Все, что она день за днем делала для них, делалось не ради вознаграждения или результата, трагического или триумфального. Она каждое утро поднималась и заботилась о них, потому что приняла решение жить именно так.

Можно сказать, что такая преданность основывается на католической вере Шэрон — или на любой вере. («Работай ради работы — но никогда ради награды», — говорит Кришна своему ученику Арджуне в «Бхагавад Гите».) Но это часть родительского кредо. Мы заботимся о детях не потому, что любим их, как говорит Элисон Гопник. Мы любим их, потому что заботимся о них.

О том же говорил мне в личной беседе Джордж Вейллант. У него пятеро детей, и один из них аутист. Мальчик родился в то время, когда большинство подобных расстройств не имели названий, а если имели, то педиатры не могли сказать о них ничего оптимистического. Я спросила у Вейлланта, не заставил ли такой ребенок его переоценить свои ожидания от родительства. Джордж отлично знал, что его мальчик никогда не сможет вести жизнь, подобную его собственной или моей. Он покачал головой.

— Когда у меня появлялись дети, я не думал о том, что мне нужны наследники, — сказал он. — Я не думал, что кто-то должен заботиться обо мне в старости. Я завел детей по той же самой причине, по какой сажаю траву на газоне. По той же, которая заставляет меня отправляться в горы. Дети — это часть моего жизненного пути, а плыть по течению очень легко. У меня не было никаких ожиданий.

Возможно, Вейллант — продукт своего поколения. Мужчины его возраста не связывают детей с понятием самоактуализации. Они заводят детей, потому что хотят иметь детей.

Но, может быть, осознание долга сформировалось у Вейлланта за годы, которые он посвятил сыну с аутизмом. Возможно, ребенок научил его тому, что можно ожидать от родительства, а чего нельзя.

«Вот что пришло мне в голову, — сказал Вейллант через несколько минут, когда точнее обдумал мой вопрос. — Это не счастье, а настоящая любовь: когда моему сыну было шесть лет, мне приходилось застегивать ему пуговицы. — Он замолчал и через несколько секунд добавил: — И зашнуровывать ботинки». Но все остальные шестилетние дети застегивались сами. И ботинки сами зашнуровывали. «Это была повседневная рутинная работа, — сказал Вейллант. — Но ведь когда трава вырастает, приходится доставать газонокосилку. А иначе как получить газон?»

Один из самых знаменитых и значимых экспериментов современной философии — это «машина по производству личного опыта», о которой Роберт Нозик писал в книге «Анархия, государство и утопия» (1974):

«Предположим, у вас есть машина по производству личного опыта, которая дает вам любой опыт по вашему желанию. Сверхумные нейропсихологи могут стимулировать ваш мозг так, чтобы вы думали и чувствовали, что пишете великий роман, знакомитесь с кем-либо или читаете интересную книгу. Все это время вы проведете в некоем резервуаре, а к мозгу вашему будут подключены электроды. Согласитесь ли вы подключиться к такой машине на всю жизнь, заранее запрограммировав желательный для себя опыт?»

Сам Нозик отвечает на этот вопрос отрицательно. И с ним инстинктивно соглашаются очень многие.

Нам нужны не только ощущения. Нам необходим опыт «глубокой соединенности с другими людьми, глубокого понимания естественного феномена любви, глубокой растроганности музыкой или трагедией, чувством совершения чего-то нового и необычного». Мы жаждем высокой оценки, которая удовлетворит нашу гордость, и тогда «счастье станет естественной реакцией на происходящее».

В основе эксперимента Нозика лежит идея о том, что счастье должно быть побочным продуктом, а не целью. Точно так же считали многие древнегреческие философы. Для Аристотеля эудаймония (что приблизительно можно перевести, как «расцвет») — это способность делать нечто полезное и продуктивное. Достичь счастья можно только путем использования собственных сил и раскрытия потенциала. Чтобы быть счастливым, человек должен делать, а не только чувствовать.

Воспитывая детей, приходится многое делать. Жизнь родителей полна неуклонного и постоянного движения вперед. Это полная противоположность пассивной машине по производству личного опыта, придуманной Нозиком.

Не все хотят иметь детей. Но для многих — особенно для тех, кому не хватает воображения или смекалки, чтобы обрести смысл жизни иным образом, — дети являются способом раскрытия собственного потенциала. Дети придают осмысленность и цель нашей жизни. Робин Саймон прекрасно говорит об этом: «Дети — это то, ради чего стоит подниматься по утрам».

Это не просто неформальное жизненное наблюдение. Саймон подтверждает статистическую истину. Родители гораздо реже совершают самоубийства, чем люди, не имеющие детей. Большинство социологов, начиная с Эмиля Деркхейма, который в 1897 году написал книгу «Самоубийство», полагают, что это объясняется той же самой причиной, какую выявила Саймон: родителей привязывают к жизни прочные узы, у них есть причины для продолжения жизни.

Деркхейм тоже много думал о пользе социальных уз. Его интересовали не только узы, соединяющие родителей и детей, но и те, что соединяют взрослых с социальными институтами. Без них люди чувствуют себя оторванными от действительности и дезориентированными.

Деркхейм называл такое состояние «аномией». Сегодня мы считаем этот термин синонимом отчуждения, но Деркхейм имел в виду нечто другое. Он говорил об отсутствии нормы (от греческого anomos, то есть «без закона»). Жизнь в мире, где не существует нормы, очень одинока. В книге «Гипотеза счастья» Джонатан Хайдт пишет: «В аномическом обществе люди могут делать все, что захотят. Но без четких стандартов или уважаемых социальных институтов, поддерживающих эти стандарты, людям станет гораздо труднее найти то, чем им захочется заняться».

Когда люди становятся родителями, они часто обнаруживают, что в их жизни появляется четкий набор стандартов, которым необходимо подчиняться. В них пробуждается новое уважение к социальным институтам, поддерживающим эти стандарты. Слушая, как молодые мамы и папы говорят о том, что больше всего им нравится в переходе к родительству, я была поражена тем, как часто повторяется очень простая тема. Эти люди почувствовали самую тесную связь с институтами, которые нормализуют жизнь.

У них неожиданно появились причины для посещения церквей, синагог и мечетей. Они неожиданно узнали все о соседских школах и парках. Им захотелось участвовать в работе родительских и учительских организаций, заниматься политикой на местном уровне. А теневой, параллельный мир соседей с детьми, который раньше сливался с фоном, неожиданно прояснился и приобрел трехмерность. («Это настоящая свобода, — сказала одна из участниц семинара ECFE по имени Джен. — Люди подходят и заговаривают со мной. Мне нравится, что у нас всегда есть темы для разговора».)

Став родителями, люди ощущают свою связь с окружающими. В поездах, очередях, на избирательных участках им есть о чем поговорить с теми, у кого тоже есть дети. «Любовь, которую мы испытываем к детям, — пишет Гопник в книге „Философское дитя“, — уникальна своей конкретностью и одновременно универсальностью».

Идея о том, что дети структурируют нашу жизнь, придают ей осмысленность и теснее связывают нас с окружающим миром, не всегда находит отражение в социологических исследованиях. Но ее возможно выявить, если использовать правильный набор инструментов.

Робин Саймон, к примеру, выяснила, что родители, имеющие право опеки над детьми, менее подвержены депрессии, чем те, кому в такой опеке отказано. Это идет вразрез с большинством других исследований связи родительства и счастья, в ходе которых было установлено, что одинокие мамы (которые чаще получают опеку над детьми) менее счастливы, чем одинокие папы. Но исследования Саймон отличаются от других: она оценивала депрессию, а в исследованиях депрессии часто задаются вопросы не только о повседневных настроениях, но и об ощущении смысла и цели жизни.

Социологи спрашивают участников опроса, испытывали ли они на этой неделе сложности в общении, что они восприняли как неудачу, испытывают ли они надежды на будущее. Совершенно резонно будет предположить, что люди, имеющие в своем доме детей, будут отвечать на такие вопросы с большим оптимизмом, чем те, кто детей лишился. У родителей есть причина подниматься по утрам, чувствовать значимость своей жизни и испытывать свою связь с будущим.

Во время одного из наших разговоров разведенная учительница Бет, о которой я рассказывала в прошлой главе, сказала мне, что ее сын, Карл, отказывается с ней встречаться и не отвечает на ее звонки и сообщения. И тогда она решила дать ему свободу и на какое-то время прекратила все попытки общения. «Я стала гораздо несчастнее, чем когда посылала ему сообщения и не получала ответа», — сказала Бет. Ей было мучительно не тянуться к нему, не дарить свою любовь.

В книге «Поток» Чиксентмихайи говорит о том же. Он выяснил, что для одиноких людей, которые не ходят в церковь, воскресные утра — это самое тяжелое время, поскольку им не на что направить свое внимание. «Для многих отсутствие структуры этого времени просто невыносимо», — пишет он.

Психиатр Виктор Франкл, переживший холокост, тоже пишет о воскресной меланхолии в своей знаменитой книге «Человек в поисках смысла». Он называет это состояние «воскресным неврозом». Франкл пишет об «огромном множестве тех, кто, напряженно работая в течение всей недели, в воскресенье оказывается охваченным ощущением пустоты и бессодержательности собственной жизни — день, свободный от дел, заставляет их осознать это ощущение».

Для борьбы с таким состоянием он рекомендует наполнить жизнь осмысленной активностью. Активность эта вовсе не обязательно должна быть приятной. Она может даже причинять человеку боль. Главное не в этом. Главное — это обрести повод для продолжения жизни.

Франкл пишет: «Приведу слова архитектора, который однажды сказал мне: лучший способ укрепить и усилить ветхую структуру — это увеличить нагрузку на нее».

Психиатры, работающие с отчаявшимися пациентами, «не должны бояться создания серьезной напряженности через переориентацию человека на обретение смысла собственной жизни».

Именно это и дает нам родительство. Родительские обязанности придают нам силы и делают нашу жизнь структурно цельной посредством осмысленного напряжения.

Если принять во внимание смысл, то счастье можно определить как «страсть к жизни во всей ее сложности». Именно так пишет в своей книге Сиссела Бок. Достижение счастья — это «посвящение жизни чему-то большему, чем мы сами».

Чтобы быть счастливым, человек должен действовать. Действие это может быть простым (например, преподавание в воскресной школе) или великим (например, организация мирного протеста). Оно может быть интеллектуальным (поиск лекарства от рака) или физическим (альпинизм). Оно может быть творческим. Действие это может быть воспитанием ребенка — «лучшей моей поэмы», как написал в элегии своему семилетнему сыну Бен Джонсон.

Похожие книги из библиотеки