§ 4. Смысл болезни и исторические a priori у раннего Мишеля Фуко
Наиболее творческим и продуктивным переосмысление идей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа оказалось в работах Мишеля Фуко.
Психология и психиатрия привлекают Фуко уже в студенческие времена. У истоков этого интереса стоит Жорж Гюздорф, который в 1946-47 гг. вместе с Жоржем Домезоном читает на курсе Фуко психопатологию. Но центральной фигурой, благодаря которой Фуко входит в пространство психиатрии, становится Жаклин Вердо. Вердо по предложению Андре Омбредана переводит с немецкого работу Куна «Феноменология маски»[1319], а чуть позже Омбредан предлагает ей для перевода работу Бинсвангера «Сон и существование». Любопытно, что и Кун, и Бинсвангер были тогда практически неизвестны во Франции, и с этой работы должно было начаться знакомство французов с экзистенциальным анализом. Поскольку статья была насыщена философской терминологией, Вердо просит помощи у Фуко, который соглашается выступить консультантом перевода и написать к нему предисловие. И в 1954 г. перевод вместе с предисловием выходит в издательстве «Descl?e de Brouwer» в серии «Антропологические тексты и этюды».
Уместно вспомнить высказывание самого Фуко о том влиянии, которое оказала на него экзистенциально-феноменологическая психиатрия: «Ознакомление с тем, что назвали „экзистенциальным психоанализом“ и „феноменологической психиатрией“, имело для меня большое значение в период работы в психиатрических клиниках; в этих доктринах я искал некоторый противовес, нечто отличное от традиционных схем психиатрической точки зрения. Сыграли большую роль, несомненно, превосходные описания безумия как фундаментального, единственного в своем роде, ни с чем не сопоставимого опыта. ‹…› экзистенциальный анализ помог нам выделить и отчетливее очертить то, что было тяжелым и гнетущим в точке зрения и системе знания академической психиатрии»[1320].
Начнем хотя бы с того, что центральная идея «Истории безумия» – историческая эпистемология безумия – никогда не только бы не появилась, но и не смогла бы быть осуществима, если бы наука о психических расстройствах не прошла этапа феноменологической психиатрии. Она была необходима для самой возможности проблематизации безумия, – подхода, который для исторической эпистемологии является отправным. Для того чтобы заговорить о безумии так, как это сделал Фуко, чтобы попытаться разгадать в нем игру общественных институций и, наконец, чтобы воспользоваться безумием как инструментом, благодаря которому можно выйти далеко за пределы принятых и обозначенных наукой методов и установок, сначала психиатрии нужно было показать, что безумие является не просто регрессией и деградацией, но обладает и своей специфической сущностью. Именно этот шаг сделали феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ.
В своем «Введении» к работе Бинсвангера Фуко сталкивает между собой психоанализ и феноменологию и говорит о недостаточности одностороннего (чисто психоаналитического или чисто феноменологического) подхода к сновидениям: психоанализ ищет за сновидением скрытый смысл и не интересуется способом его явленности спящему, гуссерлианская феноменология же в противоположность ему исследует смысловую активность спящего, но не касается выразительных структур сновидения, на которых оно базируется.
Сам план говорения, как считает философ, не замеченный ни в психоанализе, ни в феноменологии, в полной мере исследуется только в экзистенциальном анализе. Сновидение при этом становится манифестацией души в «антропологическом опыте трансцендирования», а выражение само объективируется «в сущностных структурах обозначения». Он пишет о Бинсвангере: «Он устанавливает конкретный путь анализа по направлению к фундаментальным формам существования: анализ сновидения не ограничивается уровнем герменевтики символа, но, отталкиваясь от внешней интерпретации, имеющей порядок дешифровки, он способен, не пренебрегая философией, достичь постижения сущностных структур»[1321]. Именно поэтому, как считает Фуко, обращение к сновидениям чрезвычайно важно для антропологического исследования. Анализируя статус сновидений в Древней Греции, он подчеркивает, что сновидение в противоположность его трактовке в психоанализе не рассказывает индивидуальную историю человека, но предсказывает его будущее, его судьбу. И в предложенной им интерпретации сновидения как связности существования, свободы и судьбы человека, уже заметен отзвук Бинсвангеровых a priori, а также первый луч будущей исторической эпистемологии.
Но, опираясь на Бинсвангера, Фуко тем не менее не ограничивается лишь критикой его идей. На первых же страницах своего «Введения» Фуко отмечает, что вопреки распространенной стратегии написания предисловий не собирается шаг за шагом идти за Бинсвангером, и обещает, что определить местоположение экзистенциального анализа в пространстве современной рефлексии о человеке постарается в другой работе. «Следующая работа, – пишет он, – попытается представить экзистенциальный анализ в контексте развития современной рефлексии о человеке; там, следуя изгибам феноменологии антропологии, мы попытаемся показать, какие основания стоят за конкретной рефлексией о человеке»[1322]. Настоящая работа же служит одной-единственной цели – представить форму анализа, не ограничивающуюся ни философией, ни психологией и развертывающуюся как фундаментальная область по отношению к конкретному, экспериментальному и объективному знанию. В центре этого знания, по мнению Фуко, стоит человеческое бытие. Подобная установка помогает преодолеть «психологический позитивизм» и выйти за пределы понимания человека как homo natura. Беря за основание аналитику существования, он описывает человеческое бытие как конкретное содержание трансцендентальной структуры Dasein, и основным вопросом работы становится вопрос о том, являются ли формы человеческого существования единственным способом постижения человека.
Примечательно, что философ не избирает путь «от истоков» и не пытается вывести экзистенциальный анализ Бинсвангера исходя из фундаментальной онтологии Хайдеггера, но признает самостоятельность этого проекта. «Обращение к более или менее хайдеггерианской философии, – пишет он, – не является здесь обязательным обрядом инициации, открывающим доступ к тайному смыслу Dasein-анализа. Философские проблемы возникают в нем самом, но не предшествуют ему»[1323].
Как истинный последователь экзистенциального анализа Фуко заявляет, что в центре антропологических исследований стоит человеческий «факт», причем факт не как объективная часть естественного мира, но как реальное содержание существования. По этим причинам он определяет антропологию как науку фактов, основанную на точном исследовании бытия-в-мире. Выступая против разделения антропологии и онтологии, он постулирует первенство рефлексии о конкретном, поскольку антропологический анализ конкретных форм существования, на его взгляд, привносит в любую онтологическую рефлексию динамический элемент. Экзистенциальный анализ, по мнению Фуко, как раз и указывает на конкретное существование, его развитие и историческое содержание. Через анализ структур индивидуального существования и составляющих существование антропологических форм он обращается к его онтологическим условиям. Поэтому антропология признается им своего рода «пропедевтикой» любой рефлексии о природе бытия и существования.
При прочтении «Введения», при обращении к самой концепции экзистенциального анализа и центральной для Фуко категории экзистенциально-априорных форм существования не возникает никакого сомнения, что Бинсвангер стал для него той призмой, через которую им были восприняты антропология Канта и фундаментальная онтология Хайдеггера. Его Хайдеггер – это во многом Хайдеггер Бинсвангера. Почерк Бинсвангера в написанном Фуко тексте можно определить невооруженным глазом: он, так же, как и основатель экзистенциального анализа, понимает Dasein прежде всего как человеческую экзистенцию. На взгляд мыслителя, антропология как проект помещает значимое содержание человека в контекст онтологической рефлексии и показывает, как анализ человеческого бытия может взаимодействовать с аналитикой существования. Экзистенциальный анализ, по его мнению, благодаря анализу структур конкретного существования постоянно переходит от антропологических форм к онтологическим условиям, и в этом его основная заслуга[1324]. Фуко с проницательностью великого философа подмечает стержень экзистенциального анализа: «Не может быть ничего более ошибочного, чем увидеть в исследованиях Бинсвангера „приложение“ концепта и методов философии существования к „данным“ клинического опыта. Речь у него идет о том, чтобы при встрече с конкретным индивидом определить ту точку, в которой происходит соединение форм и условий существования. Так же, как антропология не приемлет никакого стремления разделить философию и психологию, экзистенциальный анализ Бинсвангера избегает всякого априорного различия между онтологией и антропологией»[1325].
Эта идея Бинсвангера и лежит в основе экзистенциального анализа, в основе характерной для него антропологизации фундаментальной онтологии Хайдеггера, которая не раз отмечалась самим Хайдеггером и, начиная с весьма меткого замечания Х. Кунца, стала описываться как «продуктивная ошибка». Только «истинный бинсвангерианец», каковым тогда и был Фуко, мог сказать, что «человеческое бытие [Menschsein] представляет собой в конечном счете лишь действительное и конкретное содержание того, что онтология анализирует как трансцендентальную структуру Dasein – присутствия в мире…»[1326].
В своем введении философ, грубо говоря, рассматривает мысль Бинсвангера как отправной пункт, отталкиваясь от которого развивает собственную антропологию сновидения как антропологию воображаемого. Примечательно, что уже здесь существование как таковое и конкретное существование человека предстает для него в тесной связи с историей: Бинсвангер, на его взгляд, «окольным путем поднимает проблему онтологии и антропологии, устремляя свое внимание прямиком к конкретному существованию, его развитию и его историческому смыслу»[1327]. Подобное сплетение исторического и экзистенциального будет характерно для всего раннего творчества мыслителя.
Одновременно с «Введением» Фуко пишет и свою первую книгу «Психическая болезнь и личность»[1328]. В ней перед нами предстает самый что ни на есть ранний Фуко, еще даже не структуралист, но феноменолог. Если «История безумия» действительно воплощает первый луч его гениальной интуиции, то «Психическая болезнь и личность» показывает тот путь, который предшествовал этому мгновенному озарению. В центре работы стоит сквозная для всего его творчества тема – психическое заболевание, но здесь оно еще не столько безумие со всеми социальными отсылками, со всем комплексом отчужденности от общества и со всей своей историчностью, сколько психическая болезнь, тянущая за собой длинный шлейф теорий, стремящихся отразить ее природу и сущность. А. С. Колесников говорит о «трех Фуко»: создателе «археологии власти», авторе «генеалогии власти» и «эстетике существования»[1329]. Ранний Фуко (четвертый) – это «Фуко-феноменолог», под масками научных теорий ищущий истинный смысл психического заболевания.
В основе сюжета работы лежит диалектика возможного и необходимого, как по своему духу, так и по области применения, несомненно, отсылающая нас к Мерло-Понти. Не случайно курс Мерло-Понти в Эколь Нормаль был единственным курсом за все обучение, ни одной лекции из которого Фуко не пропустил. Это именно он в своей «Феноменологии восприятия» обозначил возможное и необходимое как основное пространство лицедейства психического заболевания. Поднявшись на один виток спирали – точно так же, как позднее по отношению к его собственной эпистемологии в «Забыть Фуко» сделает Ж. Бодрийяр, – Фуко переносит эту диалектику изнутри заболевания вовне, измеряя ею уже не внутренний феноменальный мир безумия, а пространство его научной рефлексии.
В поиске того, что предшествует психическому заболеванию и делает его не только и не столько возможным, сколько необходимым, философ путешествует от теории к теории, каждый раз примеряя на себя, словно национальные одежды, идеи о природе и сущности патологии, каждый раз, от главе к главе, как бы на миг очаровывается ими, проникая в них изнутри, и, вскрывая противоречие, движется к другому берегу. На его пути, таким образом, встречаются концепция органической целостности и психогенеза, эволюционизм, психоанализ и экзистенциально-феноменологическая психиатрия. На их основании, «вернувшись в родные края», он набрасывает свой первый проект исторической эпистемологии безумия, впоследствии завершенный в «Истории безумия».
«Психическая болезнь и личность» – во многом юношеская книга. Такая наивная вера в истинность психоаналитических трактовок, в антропологическую концепцию экзистенциально-феноменологической психиатрии и ярый марксизм не были характерны для позднего Фуко. Начиная с «Истории безумия» его интонация станет сдержаннее, а Фрейд и антропология будут восприниматься им уже более критично. Юношеская восторженность и увлеченность особенно ярко проступают в последних строках заключения, где он пишет: «Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь, как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение»[1330]. После «Психической болезни и личности», а также «Введения» к статье Бинсвангера «Сон и существование» Фуко никогда больше не поддастся чарам какой-либо из теорий и никогда не будет верить в возможность «настоящей» психологии.
В «Психической болезни и личности» психологическая история оказывается тесным образом взаимосвязанной с тревогой, которая, обладая конституирующе-конституируемой природой, одновременно и проявляется в поведении, и предшествует ему, как бы задавая стиль и направленность психологической истории. Тревога выполняет, таким образом, функцию a priori существования, и, постулируя это, Фуко перемещает свое внимание от психологической необходимости к экзистенциальной, от психоанализа к экзистенциально-феноменологической психиатрии. Она предстает в этой работе теорией, затрагивающей наиболее глубинные структуры патологического сознания и мира, своеобразной кульминацией исследования внутренних измерений болезни, и ее изучение закономерно приводит к вопросу: «…Если субъективность безумного одновременно и возникает в мире, и есть отказ от него, то не в самом ли мире следует искать тайну этой загадочной субъективности?»[1331].
Наибольший интерес в плане экзистенциально-феноменологических истоков мысли Фуко представляет глава «Болезнь и существование», в которой он обращается к экзистенциально-феноменологической психиатрии, как он сам называет это направление, – феноменологической психологии. В этой главе он преследует цель «погрузиться» в центр патологического опыта и в связи с этим подчеркивает, что для этой цели оказываются недостаточными и неуместными методы естественных наук, что наиболее адекватным здесь становится понимание как интуитивное проникновение. Он отмечает: «Интуиция, ныряющая внутрь болезненного сознания, стремится увидеть патологический мир глазами самого больного; истина, которую она ищет, принадлежит порядку не объективности, а интерсубъективности»[1332]. Именно этот метод, по Фуко, может помочь воссоздать опыт переживания болезни и мир, предстающий патологическому сознанию больного, т. е. мир «который оно воспринимает как объект и который в то же самое время само конституирует»[1333].
Повторяя вслед за Гебзаттелем мысль о том, что «сознание болезни погружено в болезнь, укоренено в ней, и когда оно ощущает болезнь, оно выражает ее»[1334], Фуко сосредоточивает свое внимание на особенностях проживания болезни, а также на основополагающих конституэнтах патологического опыта. Примечательно, что в отношении исследования второго вопроса, следуя специфике экзистенциально-феноменологической психиатрии и главным образом под влиянием феноменологически-структурного анализа Минковски, философ начинает говорить о структурах патологического мира, отмечая, что в случае их исследования ноэтический анализ дополняется ноэматическим[1335].
Эту структуру патологического опыта у Фуко конституируют нарушения темпоральности и пространственности, разрушение социальных импликаций и модификации опыта собственного тела. По сути, описывая эти трансформации, он дает краткий и выборочный обзор экзистенциально-феноменологической психиатрии, а точнее, обобщает высказанные ее представителями идеи[1336]. На его взгляд, в психическом заболевании время утрачивает свою направленность, останавливает свой ход, и при этом лишь накапливается угрожающая масса прошлого. Пространство распадается на части, трансформируются дистанции – близкое может становиться далеким, а далекое близким, объекты вырываются из контекста и начинают жить самостоятельной жизнью – мир больного распадается на части. Изменяется также культурный и социальный мир. Другой человек утрачивает присущую ему совокупность социальных импликаций, теряет свою социальную реальность и превращается для больного лишь в чужака, которого он не может понять, и с которым он больше не может установить диалога. Изменение индивидуального пространства собственного тела завершает эти патологические трансформации: тело больше не является центром мира, и присутствие в горизонте сознания искажается – тело уплотняется и переживается как живой труд, отягощающий существование больного.
Такие патологические трансформации вслед за экзистенциально-феноменологическими психиатрами перечисляет Фуко, и эти трансформации, на его взгляд, сопровождаются совершенно своеобразным отказом от мира: «Больной отчуждает это существование в мир, где проявляется его свобода; не будучи способным сохранить смысл, он отдается во власть событий. В этом раздробленном времени без будущего, этом пространстве без связности, мы видим знак падения, которое отдает больного во власть миру, словно злому року»[1337]. Здесь и находится, по Фуко, узел болезни.
Постулирование сопровождающего психическую патологию отказа от мира как раз и позволяет мыслителю связать внутренние измерения болезни с внешними. Таким образом, именно эта глава и экзистенциально-феноменологическая психиатрия как таковая связывает в «Психической болезни и личности» воедино две составляющих анализа болезни и способствует определению ее единого смысла.
Экзистенциально-аналитические идеи Фуко в «Психической болезни и личности» и во «Введении» к Бинсвангеру различны. Несмотря на обращение к взглядам Бинсвангера и Куна, в первой работе они больше феноменологичны, чем экзистенциальны. Этот вариант отсылает нас в основном к Минковски, а не к Бинсвангеру, и ключевое значение второго в соответствующей главе все же меркнет перед многочисленными и рассеянными по всему тексту отсылками к первому.
Но в исследованиях экзистенциального анализа, в таком пристальном интересе к самому акту выражения помимо Бинсвангера просматривается еще одна значимая для Фуко фигура – Морис Мерло-Понти. Именно его диалектика лежит в основе сюжета «Психической болезни и личности», и именно его «выражение» как тень стоит за фукольдианской трактовкой a priori у Бинсвангера. И несмотря на то, что позже (например, в «Словах и вещах») Фуко выступал против феноменологии Мерло-Понти, следы его экзистенциально-феноменологической системы в исторической эпистемологии все же сохранились.
На основании соединения концепта экзистенциально-априорных структур Бинсвангера с выражением Мерло-Понти и оформляется картина истории возможного с характерными для нее – данными в опыте, но неуловимыми – трансцендентно-имманентными историческими a priori. В центре этой исторической эпистемологии оказывается «факт», причем факт как содержание существования, т. е. такой, каковым его описывает Фуко во «Введении». Патологические факты феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа с их исследованиями конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами – выражением эпистемологического поля живой исторической ткани. Не случайно во втором издании работы «Психическая болезнь и личность» появится фраза: «На самом же деле лишь в истории мы можем найти конкретные a priori, исходя из которых психическое заболевание одновременно с чистым раскрытием своей возможности обретает необходимые очертания»[1338].
Эпистемология зрелого Фуко испытала на себе достаточно весомое влияние его ранних увлечений экзистенциально-феноменологической психиатрией: 1) на основании предложенного Ясперсом для описания проступающего в начале заболевания зияния бытия понятия «метафизическая глубина» и высказанной в «Психической болезни и личности» идеи о том, что безумие, отчуждаясь обществом, все же выражает его сущность, Фуко приходит к представлению о безумии как об истине разума[1339]; 2) экзистенциально-априорные структуры психического заболевания, конституирующие существование больного, трансформируются в исторические a priori, образующие пространство истории; 3) патологические факты экзистенциально-феноменологической психиатрии с ее исследованием конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами как выражением эпистемологического поля живой исторической ткани.
Концепция истории Фуко, таким образом, имеет весьма сходную с экзистенциальным анализом двухуровневую структуру. Место фундаментальной онтологии Dasein занимает историческая эпистемология, пространство Сущего заполняет пространство Истории, на место экзистенциальных a priori приходят a priori исторические, а между двумя уровнями как связующее звено стоит выражение, обеспечивающее трансцендентально-имманентный и контитуируемо-конституирующий характер связи. Эта по своей сути феноменологическая схема, несмотря на последующую «нелюбовь» философа к феноменологии, сохраняется как ядро его исторической эпистемологии.
* * *
Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ не только сформировались в философском пространстве XX в., но имели на него обратное влияние. Идеи их представителей осмысляются в философии, что служит основой для критики, выработки сходных проектов или творческого переосмысления.
Сартр предлагает созвучный экзистенциально-феноменологическому психологический проект, Мерло-Понти кладет достижения феноменологической психиатрии в основу своей «Феноменологии восприятия» и так же, как феноменологические психиатры, стремится отыскать за живым опытом дообъектное пространство выражения. Фуко, во многом наследуя от экзистенциально-феноменологической традиции представление об экзистенциально-априорных структурах, вырабатывает концепт исторических a priori, лежащий в основе его эпистемологии. Хайдеггер, осмысляя и критикуя те теории и концепции, которые возникли под влиянием его собственной фундаментальной онтологии, еще раз убеждается в невозможности совмещения онтология и онтики и, пытаясь обойти эту возможную ошибку, совместно с Боссом вырабатывает достаточно своеобразный, хотя и не безупречный вариант Dasein-аналитической системы.
Закономерно, что и Мерло-Понти, и Фуко, и Хайдеггер говорят в отношении феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа именно о метаонтике и проблеме опыта. И это еще раз подтверждает системообразующий статус метаонтики для концептуального поля философской психиатрии.
