§ 7. Практика экзистенциального анализа: норма и патология, философия и психиатрия
Статус экзистенциального анализа в системе «теория / практика», как мы уже неоднократно отмечали, двойственен. С одной стороны, сам экзистенциальный анализ, по крайней мере, в теории его родоначальника Бинсвангера, больше похож на теорию, чем на практику. Он изначально возник как теоретическая концепция и как теория под воздействием теоретических противоречий. Но одновременно сама область его прикладного применения и реализации до сих пор остается в основном практической. Поэтому, с другой стороны, экзистенциальный анализ по основной сфере приложения скорее практика, чем теория. Такой двойственный статус почти незаметен, когда мы анализируем его теорию, и в полной мере предстает перед нами, когда мы обращаемся к практике.
Характеризуя направленность экзистенциального анализа, сам Бинсвангер пишет: «Экзистенциальный анализ – это не психопатология, не клиническое исследование и не какой-нибудь вид объективного исследования. Его результаты сначала должны быть переведены психопатологией в соответствующие ей формы психического организма или даже психического аппарата, чтобы быть спроецированными на физический организм»[931]. Закономерно, что при таком «переводе» на язык психиатрии все феноменологическое содержание исследуемых феноменов будет редуцировано, упрощено и попросту потеряно. Но тем не менее это направление не бесполезно для психиатрии. Она может обогатить себя, проверяя свои понятия, сравнивая их с соответствующим феноменальным содержанием.
Таким образом, экзистенциальный анализ по отношению к психиатрии представляется самим Бинсвангером как нечто дополнительное, дающее материал для сравнения, как что-то относящееся к психиатрии, но в то же время маргинальное по отношению к ней. Уже отмеченная нами раннее направленность экзистенциального анализа на исследование человека и его существование, его определение как феноменологической антропологии обусловливают основные направления критики проблемного поля и опорных пунктов психиатрии, а также предлагаемые Бинсвангером пути преодоления возникших в психиатрии ошибочных моментов. Поскольку краеугольным камнем является для психиатрии проблема нормы и патологии, закономерно, что первоначально взор исследователя обращается именно к ней.
Затрагивая этот вопрос, Бинсвангер отмечает, что суждение о болезни или здоровье является предметом нормы социального отношения. Даже неспециалист в области психиатрии оценивает странное или отклоняющееся от нормы поведение как симптом болезни. «Понятие „больной“ и „здоровый“ формируется, таким образом, внутри культурной системы координат»[932], – заключает он. Нормы поведения варьируют в зависимости от уровня образования индивида, его социального окружения. Несомненно, напоминает он, когда-то то, что сейчас мы называем «больным», воспринималось совсем иначе: в Древней Греции в этом случае говорили о вдохновленности Апполоном, а в Средние века – об одержимости дьяволом.
Важным, по мнению Бинсвангера, является то, что когда мы определяем ненормальность, мы, как правило, опираемся на нормы социального поведения, основываясь на фактах из области социального взаимодействия и любви. Поэтому в основе суждения о ненормальности, по Бинсвангеру, лежит барьер коммуникации, который исключает подлинную встречу людей. Это-то и дает основания впоследствии одному из «собеседников» вынести суждение о странности и ненормальности другого. При этом данный коммуникативный барьер превращается в объект. Тем самым, в основе признания поведения человека патологическим лежат барьеры понимания, они являются как бы невидимой глазу основой, на которой возникает необходимость считать какого-либо человека ненормальным и поставить ему определенный диагноз.
Отправной точкой психиатрической диагностики, как считает Бинсвангер, выступает такое же суждение, опирающееся на норму социального поведения и коммуникации. Только впоследствии оно переводится из культурно-относительного поведения в природно-обусловленное, и в результате подробного сбора эмпирического материала и классификации вплетается в естественнонаучную систему, становясь диагнозом. В этом смысле психическая болезнь, безусловно, может быть детерминирована мозговой патологией. Бинсвангер не исключает возможности антропологического исследования. Он пишет: «Целостная форма, в которой предстает жизненно-историческая тема, форма решения задачи, которая поставлена темой, может быть патологической и, таким образом, зависящей от нарушений в центральном органе. Все, переходящее за рамки этого, относится к области мозговых патологических спекуляций; поскольку не „мозг“ думает и проводит жизненно-историческую тему, а „человек“»[933]. Но, по мнению исследователя, есть и еще один подход – референтная система медицинской патологии. В этом случае отбрасывается система биологической оценки, и избирается область биологической цели. «Здоровье или болезнь, – пишет Бинсвангер, – оценочные понятия, объекты суждений, основанных на биологической цели, независимо от того, соизмеряем ли мы их вслед за Вирховым с целью безопасности организма (болезнь как угроза или опасность), Крехлем – с целью эффективности или витальности (болезнь как их ограничение) или Фрейдом – с целью наслаждения жизнью (болезнь как страдание)»[934].
Психиатр, оценивающий какое-либо поведение как симптом шизофрении, видит в этом симптоме угрозу, ограничение или страдание. Далее он соотносит это страдание с «фактами» человека как естественного объекта (естественный объект и есть организм в целостном контексте жизни и функционирования), причем, не обращая внимания на то, что это приводит к утрате полноты наблюдаемой реальности. Такова сущность психиатрического исследования. При этом в психиатрии как разновидности клинического анализа жизнь-история становится историей болезни, феномены человеческой психики – признаками или симптомами, интерпретация – диагнозом, основанным на четкой классификации. Психиатрия как система психической патологии оказывается построенной на основе патологии внутренних болезней. Закономерно, что основная задача при этом – подогнать наблюдаемое под уже известный тип или класс, никакому познанию и исследованию человеческой реальности здесь нет места. По той причине, что психиатр никогда не сможет открыть его сущность, ему остается лишь глубокое проникновение в существующий медицинский факт, например, в факт шизофрении или мании.
Психопатология же, по мнению Бинсвангера, объективирует существование и превращает его в безличную психику, так же поступает и психология. Обе эти науки превращают переживание последовательности в последовательность переживаний. В итоге существование опять-таки становится недоступным исследованию. «Действительное раскрытие бытия (сущности) в этом случае, как и во всем, возможно только путем философского („онтологического“) откровения»[935], – подчеркивает он. Таким образом, он переходит от вопроса о соотношении нормы и патологии, а также особенностей психиатрической диагностики, к проблеме наиболее адекватного пути исследования того, что принято называть психической патологией, а также самого человека. И начинает с вопроса об отношениях психиатрии как естественной науки, основанной на познании природы, и гуманитарных наук, основанных на феноменологической антропологической интерпретации.
Бинсвангер отмечает, что в досократическую эпоху европейский разум поддался духу разделения, результатом чего стала дифференциация наук. «Однако, – пишет он, – наука, которая по самой своей сущности должна опираться на определенные философские принципы и методологические предпосылки, никак не может уловить „исходное единство“, т. е. сфокусироваться на нем и осмыслить его»[936]. Это единство не может быть достигнуто в естественных науках ни в понятиях, ни в действиях. Оно достижимо лишь путем философии и философских систем (на которых основывается применяемая экзистенциальным анализом антропология) и путем любви с учетом Эроса и Агапе. Бинсвангер отмечает: «Проходит то время, когда отдельные науки, страшась, отгораживались от философии, когда они в критической самонадеянности оставляли без внимания непосредственное существование и в позитивистской гордости забывали о проблематичности собственной природы. Сегодня философы и ученые, критики и творцы с полным осознанием границ своего метода обращаются друг к другу для совместного сотрудничества. Развитие неокантианства, исследования Дильтея и феноменологическое движение – все это указало на возможность взаимодействия науки и философии, которое имеет своей конечной целью понимание науками себя самих»[937].
Выход, казалось бы, прост: необходимо синтезировать философию и естественные науки и в этом единстве постигнуть природу человека. Но, как справедливо отмечает Бинсвангер, и естественные, и гуманитарные науки привыкли считать собственную методологию единственно верной и подходить к «чужому» предмету исследования со своими мерками. Это, на его взгляд, совершенно недопустимо, поскольку мировоззрение естественников, в частности психиатров, опирается на позитивизм, а мировоззрение гуманитариев по своей природе идеалистично. В итоге, когда каждая из сторон, основываясь на своем собственном научном методе, принимается судить о том, о чем можно судить лишь с точки зрения другой стороны, возникают в корне ошибочные утверждения. Бинсвангер приводит следующий пример: случай, который психиатрия диагностирует как симптом психического заболевания, гуманитарии могут назвать проявлением высокой нравственности, религиозности или таланта. По этим причинам синтез философии как гуманитарной науки и психиатрии как науки естественной, исходя из его представлений, невозможен. Как видно, он сохраняет убеждение в невозможности объединения философии и психиатрии, сформировавшееся еще в гуссерлианский период.
Чем же, по мнению Бинсвангера, представляется то, что называется в психиатрии психической патологией, и что получается, если отстраниться от языка психиатрии и последовать «путем Бинсвангера»? При ответе на этот вопрос, на наш взгляд, наиважнейшим является тот факт, что для Бинсвангера, как и для всех остальный представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, переживания психически больных онтологически истинны, а их опыт – такой же подлинный опыт, как и у здоровых людей. Вопрос заключается лишь в том, чтобы понять этот опыт. Как пишет Дж. Нидлман, «для Бинсвангера душевнобольной видит Святую Деву – вопрос, однако, заключается в том, что Святая Дева значит для него?»[938]. Значение этого опыта невозможно исследовать объективными методами, его можно лишь понять.
Бинсвангер соглашается с утверждением Ж. Э. Д. Эскироля о том, что лишь психически инертный человек может постулировать существование только одного объективного мира, и отмечает, что совершенно оправданным является постулирование существования числа миров по числу психотиков, но эти миры отличаются от миров большинства людей. Их постижение и научное описание и должно стать главной задачей психопатологии, и в этом экзистенциальный анализ – ее верный помощник. «Экзистенциальный анализ, – пишет Бинсвангер, – не только научно объясняет пропасть, разделяющую наш „мир“ и „мир“ душевнобольных людей и затрудняющую их общение, но и на научной основе строит через нее мост. Нас больше не останавливает так называемая граница между той психической жизнью, которую мы можем прочувствовать, и той, которую не можем»[939].
Именно направленность на исследование структуры существования предоставляет исследователю норму и позволяет определить отклонения от нее таким же точным путем, как в естественных науках. При этом отклонения, как считает Бинсвангер, нельзя понимать с негативной точки зрения как ненормальность. Они представляют собой новую норму, новую форму бытия-в-мире. «Например, – указывает он, – если мы можем говорить о маниакальной форме жизни, или, скорее, существования, то это означает, что мы могли бы установить норму, которая охватывает и управляет всеми модусами выражения и поведения, обозначенного нами как мания. Именно эту норму мы называем „миром“ человека, страдающего манией»[940]. Норма конкретного психотического мира, например, маниакального, представляется Бинсвангером, скорее, как особая структура бытия-в-мире. Этот методологический ход напоминает логику Ясперса, который, как мы отмечали, выделял различные типы миров психически больных: миры шизофреников, ананкастов и др. Ясперс характеризует эти личностные миры как аномальные, такую же характеристику можно бы было применить и для отклоняющихся миров Бинсвангера, поскольку, хотя он и не уделяет внимания этому аспекту, но утверждать полную нормальность мира шизофреника, на наш взгляд, он бы не осмелился.
Целостность бытия-в-мире психически больного, по Бинсвангеру, не является функциональным целым, а также целым в смысле комплекса. Это также не объективное целое, но целое в смысле единства миро-проекта пациента. Тем самым, Бинсвангер практически повторяет схему Фрейда, у которого частный симптом включен в целостную историю жизни пациента. Понятие симптома превращается в понятие фундаментального нарушения и включается теперь в целостное существование, но само понятие симптома остается. Вот что пишет Бинсвангер о сопоставлении пространственности при шизофрении: «В то время как клиническая психиатрия стремится сделать такое сравнение возможным на основаниях сходства или различия симптомов и синдромов, Daseinsanalyse обеспечивает нас систематическим сравнением другого рода – а именно, сравнением, основанным на определенных экзистенциальных процессах и тенденциях. Вместо единицы заболевания, состоящей из маленького и, вероятно, также клинически и симптоматически весьма пестрого класса, у нас есть единство четких экзистенциальных структур и процессов»[941].
Основной чертой миро-проекта психически больных является, по Бинсвангеру, его суженность и ограниченность. Он пишет: «То, что отдаляет нас от „душевнобольных“, что заставляет их казаться нам чужими, это не отдельные ощущения или идеи, но, скорее, факт их тюремного заключения в проекте мира, который чудовищно сужен, потому что он управляется одной темой или небольшим количеством тем»[942]. Эти утверждения он подтверждает анализом многочисленных клинических случаев. При этом основными элементами анализа каждого случая у Бинсвангера выступают реконструкция жизненной истории и экзистенциально-феноменологический анализ. Личная история пациента позволяет, по его мнению, определить ключевую тему, всегда выступающую в виде константы, ключа к пониманию жизни пациента как истории. Бинсвангер подчеркивает, что история всегда тематична. Он пишет: «Тема, конечно, является не просто темой, а спором между „я“ и миром, обостренным определенной экзистенциальной ситуацией»[943]. Поэтому экзистенциально-феноменологический анализ и реконструкция жизненной истории взаимосвязаны, поскольку анализ экзистенции индивида всегда требует исторических данных. Исторический анализ показывает не только статичную экзистенцию, т. е. существование в данный момент времени, но и ее трансформации в течение жизни человека. Так, в случае Эллен Вест миро-проект ограничен категориями связности, сцепленности, непрерывности[944]. Такое существование ригидно, оно не может допустить изменений и обновления, поскольку новое приводит к разрыву непрерывности и в дальнейшем к приступу страха, панике. Следствием ригидности существования становится исчезновение подлинной ориентации на будущее и преобладание прошлого.
Если существование сужено до одного единственного миро-проекта, если мир пуст и прост, то страх не заставляет себя ждать. В этой связи Бинсвангер заключает, что не следует отделять страх от мира, поскольку именно мир становится шатким и угрожает исчезновением. У здорового человека мир имеет лабильную структуру, и ничто не может сделать его шатким и зыбким, но мир психически больного из-за его жесткой структуры и ограниченности реагирует на каждое событие жизни. Сохранность мира находится под угрозой, что и приводит к усилению тревоги и страха. При этом фобия всегда несет защитную функцию и представляется попыткой охраны мира. Чего же боится фобический больной? Бинсвангер отвечает: «Существование как бытие-в-мире детерминировано ужасностью и ничто. Источник страха – само существование»[945].
Приводя характеристики такого существования, Бинсвангер отмечает, что оно не является длительным, не продолжается перед лицом смерти, а существует, скорее, как что-то имеющееся в течение определенного промежутка времени, нечто, что однажды перестанет существовать, рассыплется в прах. Разбирая случай Эллен Вест, он отмечает: «…Ее экзистенции угрожает ее собственное небытие. ‹…› Чего экзистенция страшится, так это бытия-в-мире как такового»[946]. Возникает то состояние, которое Хайдеггер в своих работах назвал ужасом, ужасом в экзистенциальном смысле. Мир становится для человека угрожающим и сверхъестественным. Но ничтожение существования у Бинсвангера выступает не только в хайдеггеровском, но в сартровском смысле: как тошнота.
Это «червеобразное вегетативное подземное существование, желтеющий и рассыпающийся в прах упадок, тошнотворный мир…»[947]. Исчезновение (Schwinden) мира, на взгляд Бинсвангера, – основная черта отчаяния[948]. Мир становится тусклым, беззвучным и погружается в темноту.
Неизбежным следствием того, что экзистенция становится жертвой собственного страха, является ужас. Экзистенциальный ужас, тем самым, изолирует существование и обнажает его. Но это одновременно не означает, что в ужасе внутреннее содержание мира переживается как отсутствующее, наоборот, человек встречается с ним лицом к лицу, в его беспощадности. Существование становится бытием перед лицом смерти, смерть при этом дарует и ужас, и ликование. Эта радость, это ликование, как отмечает Бинсвангер, возникает перед лицом Ничто и разгорается от Ничто. Здесь необходимо упомянуть об отмечаемой им позитивности Ничто. Ничто позитивно лишь в очень специфическом экзистенциальным смысле. Эта позитивность возникает как следствие того, что укорененное в Ничто существование пребывает не только в экзистенциальном ужасе, но и в абсолютной изоляции. «Позитивность Ничто и существование в смысле полной изоляции экзистенциально-аналитически являются одним и тем же»[949], – пишет исследователь.
Но вернемся к клиническим случаям Бинсвангера. Миро-проект может быть не только неизменным. Другой случай Бинсвангера – случай Юрга Цунда – демонстрирует другой миро-проект. Временной характеристикой мира этого пациента является не ригидность, а спешка. Пространственность при этом характеризуется многолюдностью, теснотой, закрытостью, давленим. Это дисгармоничный, переполненный энергией угрожающий мир. Миро-проект Юрга Цюнда сведен не к категории непрерывности (как в случае Эллен Вест), а к категории давления, напора и натиска, поэтому любой ценой в случае этого пациента должен был быть сохранен динамичный баланс. Но защитная функция та же – фобия; там, где эта защита не срабатывает, появляются страх и ужас. Миро-проект Лолы Фосс, третьей пациентки Бинсвангера, характеризуется вторжением невыразимого словами Сверхъестественного и Ужасного, он сведен к категориям знакомости и неизвестности или сверхъестественности. Существованию Лолы Фосс постоянно угрожает безличная и враждебная сила, и только особые действия (бред преследования) могли уберечь его от краха. Все этим случаи, несмотря на их разнообразие, объединены одной характерной особенностью: все они есть проявление шизофренического процесса. И основной чертой шизофренического процесса, по мнению Бинсвангера, является экзистенциальное опустошение и обеднение. За экзистенциальным опустошением стоит метаморфоза свободы в компульсию, вечности – в темпоральность, бесконечности – в конечность. Свободное «я» превращается здесь в несвободный самоотчужденный объект.
Поскольку экзистенциальные a priori есть выражение заботы, то при патологической модификации их структуры изменяется именно забота. Dasein здесь уже не устанавливает свободную связь со своей фактичностью и оказывается заброшенным. Dasein всецело отдается заброшенности, отказывается от своей собственной свободы и вверяется во власть других. «Невроз и психоз, – пишет Дж. Нидлман, – должны, следовательно, рассматриваться как способ, каким Dasein существует неподлинно, способ, определяемый несоразмерно большим местом экзистенциалу заброшенности»[950]. Свобода характеризует способ, которым Dasein устанавливает отношения с миром. Поскольку, например, в шизофрении экзистенциальная подоснова сужена до одной категории, некоторые потенциальные возможности Dasein утрачиваются, его мир и смысловой контекст становятся ограниченными. Проектирование в будущее блокируется, и Dasein погружается во вне-временность.
Нидлман представляет обобщающую схему экзистенциального a priori и возникновения неврозов и психозов по Бинсвангеру (см. с. 387).
Тем самым, мы рассмотрели, что Л. Бинсвангер говорит об экзистенциальном «что» шизофрении. И здесь, на наш взгляд, уместно задаться вопросом о том, что же дает эту суженность шизофрении, какие экзистенциальные механизмы, по его мнению, приводят к ее возникновению, т. е. вопросом об экзистенциальном «почему».
Исходной чертой психического мира шизофреника Бинсвангер признает несогласованность опыта. В нормальном состоянии, по его убеждению, цепь естественного опыта выстраивается без затруднений и проблем, т. е. является связной в своей основе, находится в гармонии с вещами и обстоятельствами, с другими людьми и самой собой. Такое состояние, на взгляд Л. Бинсвангера, имеет значение непосредственного пребывания[951] среди вещей. Непосредственность этого пребывания заключается в позволении всем сущим быть как они есть в себе.
Несогласованность ведет к блокированию возможности безмятежно пребывать среди вещей. Примером этого, по Бинсвангеру, может быть деспотичное распоряжение «вещами» у Эллен Вест, когда она запрещает телу толстеть, или неуместная заинтересованность в других Юрга Цунда. В опыте появляются бреши, он не может примириться с самим собой и развертывается свободно: пациенты не могут примириться с этой несогласованностью, постоянно пытаясь восстановить порядок и ища выход из этой ситуации. Бинсвангер пишет: «Повсюду мы встречаем это неутолимое желание восстановить нарушенный порядок, заполнить бреши в опыте все новыми идеями, занятиями, делами, развлечениями, обязанностями и идеалами…»[952]. Но равновесие уже не может быть восстановлено. Единственным выходом является формирование экстравагантных[953] (verstiegene) идеалов, которые маскируются под жизненную позицию[954].
Бинсвангер указывает, что экстравагантность означает такое состояние, когда «человеческое состояние может зайти слишком далеко, может достичь края и сейчас, из которого нет ни отступления, ни движения вперед»[955]. Dasein здесь как бы застревает в определенном локусе, из которого не может вырваться. Оно больше не может расширить или пересмотреть горизонт своего опыта и поэтому остается приковано к этой «ограниченной точке зрения». Но и это еще не все. Необходимым дополнительным условием экстравагантности является то, что Dasein поднимается выше, чем позволяет ему опытный и интеллектуальный горизонт, т. е. ширина и высота становятся несоизмеримыми друг другу. Ширина (или «горизонтальное») при этом понимается как пересечение и захват мира, накопление опыта, «дискурсивности»; высота (или «вертикальное») – как желание преодолеть «притяжение земли», становление и реализация «я», выбор самого себя в смысле самореализации и созревания, «занятие позиции». Таков экзистенциальный модус экстравагантности.
Восстановить нарушенный порядок при шизофрении пациенты не могут по одной причине – опыт расщепляется на альтернативы, жесткое «или… или…». Несогласованность опыта, тем самым, достигает новой упорядоченности, Dasein занимает жесткую позицию и всячески пытается эту позицию сохранить. Именно поэтому экстравагантные идеалы достаточно стойки, хотя и воздвигают непреодолимое препятствие на пути к подлинному существованию. Следствием этой несогласованности и расщепления опыта становится дефектность экзистенциального модуса при шизофрении. Dasein теперь может существовать лишь в модусе дефектности, модусе падения в мир или омирения (Verweltlichung).
Dasein не может найти выхода из экстравагантности и все больше в ней запутывается. Но альтернатива не так уж красочна, она охватывает то, что противоречит экстравагантному идеалу. Следование ей также невозможно. «Dasein, – пишет Бинсвангер, – не может остановиться ни на одной из сторон альтернативы, и его бросает от одной к другой. И чем выше становится отдельный идеал, тем сильнее и взрывоопаснее угроза, поставленная другой стороной альтернативы»[956]. Та сторона, которая неприемлема для Dasein, скрывается (исследователь обозначает этот процесс понятием «прикрытие»), подкрепляя, тем самым, экстравагантный идеал. Dasein становится тревожным, поскольку появляется тревога преследования, свобода уходит, и существование включается в сети, кабалу, из которой невозможно выбраться. Впереди ожидает лишь пустота, которую невозможно преодолеть. И тут Dasein, больше неспособное выдерживать эту ситуацию, капитулирует.
Кульминацией напряжения, возникшего из-за неспособности найти выход, следствием отречения и отказа от всей антиномической проблемы как таковой становится экзистенциальный уход, истирание существования, которые принимают форму острого психоза, умопомешательства. Этот экзистенциальный уход не означает отречения от социальной жизни или жизни как таковой. Бинсвангер отмечает, что происходит, скорее, отказ от жизни как независимой, автономной самости, Dasein отдает себя в руки чуждых ему сил. «Dasein удаляет самое себя из автономии своего собственного жизненного контекста. Мы вынуждены сказать о таком человеке, что он жертва, игрушка или пленник в руках чуждых сил»[957], – указывает он. Это состояние сопровождается неразрывной связью активности и пассивности. Активность возможна лишь как результат пассивности, т. е. пассивного подчинения чуждым силам как результат полного отказа Dasein от самого себя. Бинсвангер пишет о Лоле Фосс: «То, что в этом случае Dasein предает себя в руки других людей, а не, скажем, демонических сил, связано с базальным садизмом, который является доминирующим в этом Dasein – а садизм является, в своей основе, модусом бытия в Mitwelt»[958]. Другие при такой стратегии обязательно должны стать врагами, от которых Dasein зависит и чьей воле подчиняется.
На основании проведенного анализа Бинсвангер заключает, что содержание психозов не является первичным образованием, но зависит от того способа, которым Dasein заполняет бреши естественного опыта, возникшие вследствие неспособности найти выход, разрешить антиномическое напряжение. Капитуляция Dasein приводит к появлению одностороннего, согласованного, непроблематичного опыта, в соответствии с которым придается форма любому новому опыту. Тем самым, при такой трактовке у Бинсвангера образуется внутренне согласованная, но дефектная структура шизофренического существования. То есть в принципе внятный, хотя и несколько противоречивый ответ на вопрос об экзистенциальном «почему».
