Приложение
В память о 1938-м
Дамы и господа, надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к моей просьбе и в этот памятный час вместе со мной почтите моего отца, погибшего в концлагере Терезиенштадт; моего брата, погибшего в концлагере Освенцим; мою мать, удушенную в газовой камере Освенцима, и мою первую жену, отдавшую свою жизнь в концлагере Берген-Бельзен. В то же время попрошу вас, чтобы вы не ожидали от меня ни слова ненависти. Кого же мне ненавидеть? Я знаю только жертв, но не преступников, как минимум не знаю преступников лично – при этом я отказываюсь возлагать на кого-либо коллективную вину. Коллективной вины вообще не существует, причем сегодня я не впервые говорю об этом, а продолжаю подчеркивать это с того самого дня, как был вызволен из моего последнего концлагеря. Но вплоть до настоящего времени явно не стоит рассчитывать на всеобщую поддержку, если решаешься открыто выступить против коллективной вины.
Вина в любом случае индивидуальна – вина за какие-то мои действия или бездействие! Но я не могу нести вину за что-то, совершенное другими людьми, пусть даже моими отцами или дедами. Поэтому если бы я «задним числом» вменял коллективную вину тем австрийцам, которым сегодня 50 лет и менее, то это было бы преступлением и сущим безумием, либо, переформулировав эту проблему на языке психиатрии, «было бы преступлением, если бы оно было совершено во вменяемом состоянии». Это был бы рецидив так называемой «клановой ответственности», существовавшей при нацистах! Я полагаю, что именно жертвы минувших коллективных преследований первыми со мной согласятся. В противном случае вы способствовали как раз тому, чтобы ваши дети попадали в руки старых нацистов или молодых неонацистов!
Возвращаюсь к моему освобождению из концлагеря. Оказавшись на воле, я добрался первым же (пусть и нелегальным, других не было) грузовиком до Вены. С тех пор мне 63 раза доводилось бывать в Америке, но я всегда возвращался в Австрию. Дело не в том, что меня так любили австрийцы, но в том, что я так любил Австрию, а ведь, как известно, любовь не всегда бывает взаимной. Итак, всякий раз, когда я бывал в Америке, американцы спрашивали: «Господин Франкл, почему же вы не приехали к нам еще до войны? Вы могли бы избежать массы неприятностей». Мне приходилось им объяснять, что американской визы я дожидался не один год, а когда ее наконец подготовили, было уже слишком поздно, поскольку я попросту не мог себе позволить в разгар войны оставить на произвол судьбы моих старых родителей. Затем американцы спрашивали меня: «Почему же вы хотя бы после войны к нам не переехали? Разве не много зла причинили венцы вам и вашим близким?» «Ну, – отвечаю я этим людям, – была в Вене, например, одна баронесса-католичка, которая, рискуя жизнью, прятала у себя мою кузину в качестве „субмарины“[174] и таким образом спасла ей жизнь. Кроме того, был в Вене один адвокат-социалист, который – также рискуя собой – приносил мне продукты, когда только мог». Знаете, кто это был? Бруно Питтерман, впоследствии ставший вице-канцлером Австрии. «Итак, – спрашивал я американцев, – почему же мне было не вернуться в город, где жили такие люди?»
Дамы и господа, полагаю, вы хотите сказать: «Все это хорошо, но такие люди были лишь исключениями – исключениями из правила, а большинство людей оставались оппортунистами, так как должны были бы оказывать сопротивление». Уважаемые дамы и господа, вы правы, но помните о том, что сопротивление требует героизма, а героизма, на мой взгляд, можно требовать лишь от одного человека, и этот человек – ты сам! Те, кто говорят, что предпочли бы оказаться в тюрьме, но не сотрудничать с нацистами, имеют право говорить это лишь в случае, если на собственном примере доказали, что предпочли оказаться в концлагере. Обратите внимание: те, кто был в концлагерях, в целом судят оппортунистов гораздо мягче, чем те, кто пересидел это время за границей. Не стоит уж и говорить о молодом поколении – разве они могут себе представить, какой страх и трепет испытывали люди, переживавшие за собственную свободу, жизнь и, не в последнюю очередь, за судьбу своей семьи, за которую продолжали нести ответственность. Тем более удивляешься тем людям, которые решились вступить в ряды движения Сопротивления. (Хочется помянуть моего друга Губерта Гсура, который был приговорен к смерти за «пораженческие настроения» и казнен на гильотине.) Национал-социализм взрастил расовую ненависть. На самом деле существует всего две «породы» людей: достойные и недостойные. Причем разрыв между двумя этими человеческими породами пролегает через все национальности, а в рамках отдельной нации – через все партии. Даже в концлагерях среди эсэсовцев можно было встретить отчасти достойного парня, а среди заключенных попадались отдельные обманщики и негодяи. Я уже не говорю о капо. Приходится смириться с тем фактом, что достойные люди составляют меньшинство и, вероятно, в меньшинстве и останутся. Опасность угрожает лишь тогда, когда политическая система формирует верхушку общества из недостойных людей – то есть поддерживает отрицательный отбор. Однако от этого не защищена ни одна нация, поэтому можно сказать, что любая нация, в принципе, способна устроить геноцид! В пользу этого свидетельствуют сенсационные результаты научных психологических исследований – за эти исследования мы должны поблагодарить одного американца. Они вошли в историю под названием «эксперимент Милгрэма».
Если бы мы попытались сделать из всего этого выводы политического характера, то должны были бы исходить из того, что существует всего два политических стиля или, вернее, два типа политиков. Одни из них – те, кто считает, что цель оправдывает средства, причем любые средства… В то же время другие политики вполне осознают, что есть средства, способные осквернить даже самую святую цель. Политикам именно этого типа я доверяю и считаю, что они, вопреки всему шуму, царящему в нашем 1988 г., смогут расслышать голос разума и усмотреть требование сегодняшнего дня, если не сказать – столетия, в том, чтобы все люди доброй воли протянули друг другу руки через все могилы и через все рвы. Благодарю вас за внимание.
