«Необыкновенно яркий» зеленый

В «Оксфордской истории технологии» Эрик Джон Холмйард справедливо утверждает, что в первой половине XIX столетия «не происходило значительного расширения палитры доступных красителей»[222]. Автор прав, поскольку, строго говоря, с технологической точки зрения, мышьяковый зеленый являлся пигментом, а пигменты, в отличие от красок, не растворимы в воде и других жидкостях на ее основе. Тем не менее даже беглый взгляд на предметы и изображения той эпохи позволяет заметить значительное количество нововведений в технологии окрашивания. Полученный химическим путем оттенок зеленого сразу стал популярным, и в него окрашивали модные интерьеры, одежду и потребительские товары. До 1780-х годов зеленый являлся «смешанным» цветом. Его получали, смешивая синие и желтые краски, например опуская ткань в кадку с зелено-синей синилью, а затем в кадку с желтой краской или наоборот[223]. Поскольку «среди природных красителей не существует светостойких желтых», зеленые и желтые тона оказывались особенно недолговечными[224]. Чтобы управляться с натуральными красителями, требовался высокий уровень мастерства. В XVII веке созданное на основе меди минеральное красящее вещество verdet (русское название: ярь-медянка. – Прим. пер.) обладало токсичностью, вызывало коррозию и использовалось только в особых случаях для изготовления театральных декораций[225]. Новая зеленая краска давала «легкий», «чистый» оттенок, «особо приятный глазу», и, словно по волшебству, сохраняла свою яркость как при дневном свете, так и при искусственном освещении[226]. Блеск, дешевизна, относительная легкость применения этого химического зеленого пигмента надолго сделали его идеальным, устойчивым модным цветом. Лишь восемьдесят лет спустя публика осознала ядовитость verdet и отвергла его.

Мышьяковая соль меди – плод изобретательского гения знаменитого химика-фармацевта Карла Вильгельма Шееле (1742-1786). Он умер в возрасте 43 лет от отравления токсичными газами и тяжелыми металлами, с которыми работал. В 1778 году химик опубликовал статью «Зеленый пигмент», в которой описал процесс его получения. Шееле вылил смесь калия и белого мышьяка в раствор медного купороса[227] и тем самым создал прекрасный оттенок зеленого – «Зелень Шееле». В 1814 году химики синтезировали более насыщенный оттенок пигмента с несколько отличным химическим составом (двойная соль уксуснокислой меди и мышьяковистокислой меди). Новый оттенок назвали «изумруд», или «швейнфуртская зелень», в честь города, где этот пигмент впервые вошел в массовое производство[228]. В Англии и Америке он получил торговое название «парижская зелень», а во Франции – Vert anglais, «английская зелень». По непонятной причине этот оттенок также называли в честь Вены, Мюнхена, Лейпцига, Вюрцбурга, Базеля, Касселя, Швеции и, помимо прочего, попугаев[229]. «Изумруд» распространился в Германии и скандинавских странах, где обрел бешеную популярность в декорировании интерьеров и костюмов. Кроме того, его применяли для окрашивания сладостей, продуктовых оберток, свечей и детских игрушек. То были яркие, но смертоносные оттенки, перед которыми не могли устоять покупатели.

Страстная жажда зелени, пусть даже и химически синтезированной, могла быть частью поклонения природе, свойственного эпохе романтизма. В период растущей индустриализации и преобладания в городской среде серого, коричневого и черного цветов оттенки зеленого служили освежающим контрастом, как будто привносившим вольный воздух в закрытые помещения. Наконец, зеленый вписывался в контекст характерного для XIX века отождествления женственности с природой. Женщин описывали как эротически привлекательные распустившиеся цветы: розовый цвет на щеках молодой женщины стал визуальным символом ее сексуального созревания и «спелости»[230]. В XVIII веке цветочные орнаменты и вышивки на верхней одежде встречались как в женском, так и в мужском костюме, но в XIX веке цветы ушли из мужского уличного гардероба, став привилегией женщин. Если женщины не могли раздобыть живые растения, на платья и украшения шли искусственные цветы – все же лучше, чем ничего.

Одной из главных областей применения нового пигмента было изготовление зеленой краски, и ее с одинаковым энтузиазмом наносили на холсты самые известные художники и безымянные оформители, вручную раскрашивавшие платья на дешевых модных картинках, столь популярных у среднего класса. В начале 1800-х годов Уильям Тернер пользовался оригинальной формулой Шееле, а в 1832 году перешел на более яркий изумрудный оттенок масляных красок, как только их начали продавать Винзор и Ньютон[231]. По моей просьбе Эндрю Мехарг подверг рентгеноспектральному флуоресцентному анализу краску с модной иллюстрации из французского журнала La Mode за 1848 год. Как и многие другие иллюстрации, которые мне удалось передать на анализ, она содержала мышьяк[232]. Например, на раскрашенной вручную гравюре из журнала The London and Paris Ladies’ Magazine of Fashion за июль 1840 года изображено прелестное, но ядовитое светло-зеленое вечернее платье (№ 3, третье слева в нижнем ряду) (ил. 4 во вклейке). Несмотря на то что мы не располагаем документальным тому подтверждением, женщины и дети, раскрашивавшие эти иллюстрации, должно быть, страдали от отравления мышьяком. Следует помнить, что многие оформители облизывали кончики кистей, чтобы сделать их тоньше. Кроме того, в 1840-х годах известны случаи отравления детей, съевших плитку зеленого пигмента[233].

Картина Георга Керстинга «Вышивальщица у окна» (1811) – настоящая ода зелени Шееле. Этим цветом светятся стены, зеленеет обивка стула, зеленые блики легли на платье женщины, склонившейся над пяльцами, и вышивает она зеленой шелковой нитью. Натурщицей послужила Луиза Зайдлер, художница, горячо любимая в элитарных художественных и интеллектуальных кругах, которым она принадлежала. Помимо Керстинга, в число ее поклонников входили писатели и философы, среди них Гете и Гегель. К моменту, когда художник писал интерьер этой комнаты, зеленый уже почти три десятилетия не выходил из моды. Пигмент полюбился публике почти сразу после своего изобретения и обладал поразительной живучестью. На модной иллюстрации из британского журнала Ackermann’s Repository, появившейся в том же году, что и картина Керстинга, изображен костюм для прогулок: простое белое платье из «муслина жаконе» с коротким спенсером «из шелковой тафты цвета морской волны», отделанным серебряными мальтийскими пуговицами и позументом на военный манер, «китайская» парасоль, «обшитый золотом» ридикюль или сумочка и даже изящные зеленые полусапожки в тон (ил. 5 во вклейке)[234]. Женщины с ног до головы украшали себя зелеными аксессуарами: шали, веера, перчатки, ленты и чепчики. Когда в 1820-х годах более яркие, химически синтезированные «изумрудные» оттенки швейнфуртской зелени стали коммерчески доступными, модники очень быстро взяли их на вооружение. Обувь из коллекции Музея обуви Bata в Торонто служит подтверждением тому, как щегольски выглядел зеленый цвет в эпоху, когда женщины по случаю торжественных событий надевали комнатные туфли черного и белого цветов (ил. 6 во вклейке). Отнюдь не каждая пара зеленых туфель, исследованная на наличие мышьяка, дала положительный результат. Однако представленные на фото экземпляры демонстрируют довольно широкую палитру зеленых оттенков. Их получали благодаря использованию в качестве красителя мышьяковистой соли меди: от нежного пастельного оттенка до насыщенного зеленого, сияющего как драгоценный изумруд, когда на шелковую атласную поверхность туфельки падает свет.

Проводить анализ ценных исторических предметов одежды достаточно непросто, но сотрудники Музея Лондона и Королевского музея Онтарио любезно согласились протестировать несколько экспонатов из их коллекций. Мое внимание привлек синевато-зеленый оттенок необычно яркого зеленого детского платья в Музее Лондона. Это плотное платье из хлопкового муслина на девочку шести-восьми лет, расшитое вручную фиолетовыми и белыми нитями, относится к 1840-м годам. Рентгеноспектральный флуоресцентный анализ подтвердил, что маленькая девочка, сама того не зная, носила на себе яд[235]. Она носила его поверх защищавших ее слоев нижнего белья, но краска фиксировалась на ткани с помощью крахмала лишь частично. В учебнике (1846) Жана Персо, химика, профессора Страсбургского университета, указано, что текстильная промышленность того времени имела доступ к передовому лабораторному оборудованию. Это оборудование позволяло определять содержание мышьяка, однако в те времена промышленники мало заботились о вреде здоровью, который он наносил. Автор учебника не только инструктировал, как окрашивать ткани с помощью «медной зелени», но также отмечал, что «нет ничего проще, чем продемонстрировать присутствие меди и мышьяка». При поджигании ткани и использовании обычной пробы Марша на поверхности зеркала появлялись характерные черные пятна мышьяка[236]. В те времена текстильная промышленность располагала тем же оборудованием и арсеналом методик, что и токсикологи, расследовавшие убийства.

Обои, окрашенные в зеленый цвет с помощью мышьяка, также представляли опасность для потребителя. Без ведома покупателей краситель вступал в реакцию с обойным клеем и спорами плесени в странах с влажным климатом, подобно английскому, распространяя в помещении смертельно ядовитый газ цианистого водорода. Научные исследования этого вопроса еще не окончены, но я смею предположить, что и в одежде мышьяк мог испаряться естественным путем. Эндрю Мехарг обнаружил мышьяк в обоях Викторианской эпохи, включая те, что до 1883 года производила эксклюзивная мануфактура Уильяма Морриса, одного из идеологов течения «Движение искусств и ремесел». Один из разработанных Моррисом узоров, «Шпалера», на котором красные розы переплетались с зеленой листвой, дал положительные результаты на наличие мышьяка в зелени листвы и ртути – в киновари цветков[237]. Несмотря на широкое применение, мышьяк в обоях стал осознаваться как угроза здоровью лишь к концу 1830-х годов, когда появилась возможность проводить диагностические пробы товаров и тестировать человеческий организм на наличие этого яда. Токсикологам было нелегко выявлять наличие мышьяка в предмете до тех пор, пока не были изобретены пробы Марша (1836) и Рейнша (1841). Помимо судебно-медицинской токсикологии, в начале 1800-х годов получила известность новая область юридической медицины, или, как ее называли, «медицина на службе закона». Новые технологии помогали выявлять убийц, находить и иногда наказывать производителей и распространителей опасных товаров[238].

К 1860-м годам, после того как пресса в течение продолжительного времени изобличала токсичные красители в детских игрушках, сладостях и ряде других потребительских товаров, среди викторианцев распространился вполне понятный страх перед мышьяком. Передовые врачи принимали на себя роль детективов, посылая профессиональным химикам на проверку образцы подозрительных продуктов питания и потребительских товаров. Женщины, занимавшиеся покупками для всей семьи, не имели собственных лабораторий, но химики давали им полезные, пусть и вызывающие беспокойство, наставления. В 1862 году доктор Генри Летеби из лондонского госпиталя, известный на всю страну судмедэксперт по делам об отравлениях и «крайне педантичный химик-технолог»[239], предложил, чтобы покупатели наносили крепкий раствор нашатыря на любой подозрительный предмет: «если он приобретает синий цвет, в составе присутствует медь, а медь почти всегда в таких тканях присутствует вместе с мышьяком – зеленый окрас ей придает мышьяковая соль меди». Этим способом он протестировал более сотни платьев и бумажных изделий и отметил, что если женщина «вместо привычного флакона духов» носила бы с собой бутылочку с нашатырным спиртом, то «одно лишь прикосновение смоченной пробки к подозрительной зелени выдало бы присутствие мышьякового яда и в один миг решило дело»[240]. Выявление мышьяка в покупаемой вещи, возможно, было слишком нервным занятием для дам, носивших с собой вместо нашатыря склянки с нюхательными солями для лечения обморочных приступов. Тем не менее намеки доктора Летеби красноречиво свидетельствуют о масштабах проблемы отравления мышьяком, если чопорных викторианских женщин призывали становиться сыщиками и токсикологами-любителями. Сегодня мы располагаем более чувствительным оборудованием, позволяющим распознать наличие мышьяка в одно мгновение. Однако выявить мышьяк в тканях было довольно просто и в те времена, когда написан учебник Персо (1846) и проведены тесты Летеби (1862). Возникает вопрос, почему до самого конца 1850-х годов костюм оставался предметом пристального внимания и подозрения, вызывая арсенофобию и панику среди потребителей? Полагаю, что причина тому – мода. Смертоносные зеленые платья и украшения для волос были крайне популярны среди покупателей до тех пор, пока их воздействие на организм изготовителей и владельцев модных товаров стало нельзя более игнорировать. Мышьяк был опасен и в качестве красящего пигмента на обоях или модных иллюстрациях, и в составе тканей. Скорее всего, зеленый порошок свободно наносили на газовые ткани и фиксировали с помощью крахмального раствора или клея. Таким образом, он разлетался клубами на каждой стадии производства и в процессе потребления[241]. Газовая ткань вновь вошла в моду в 1850-е годы, и многие ее метры шли на пошив объемных юбок. Точные свойства этих пигментов до сих пор представляют загадку, тем не менее эксперт текстильной промышленности того времени выступал против «поверхностных красителей», которые буквально «впечатывают» на ткань и которые затем «с легкостью отходят [от ткани] в процессе трения»[242].

Похожие книги из библиотеки