Вместе с воспитательницами домов ребенка
Я лечила двух маленьких мавританцев, брата и сестру, которые были помещены в дом ребенка. Доменик, 3 года, и Вероник – 22 месяца. Имена звучат похоже. Мальчик за три месяца, которые был в детском доме, не произнес ни единого слова, он терроризировал свою сестру, которая бессловесно все сносила, была депрессивна, а он – молчал. Тогда решили, что он отстает в развитии. Но он вовсе не отставал, просто он жил в ситуации, в которой ничего не понимал: ему никто не объяснил, почему это вдруг его отняли у папы с мамой – мавританцев. В качестве семейного воспоминания у него осталась лишь сестра. И он ее терроризировал, потому, возможно, что ему хотелось, чтобы она оставалась младенцем, каким была тогда, когда все они были вместе.
Мать, когда однажды на пару с мужем пришла к детям – глаз на них не поднимала. Это была мавританка, с корнем вырванная из своей среды; приспособиться к Парижу она никак не сумела; зарабатывала ведением хозяйства в чужих домах; и ясно, что, забеременев в третий раз, не имела возможности оставить при себе первых двух детей.
Суд постановил отнять их у нее, поскольку соседи подали жалобу, что детей в семье били. Судья отправил детей в дом ребенка. Я видела этих родителей, они были травмированы тем, что у них отняли детей, и все это только потому, что мать, беременная в третий раз, но не прекращающая работать, не могла выносить, как кричит малышка Вероник. Когда приходили родители, девочка пряталась у воспитательниц и орала, боясь, что мать может ее забрать с собой. Мальчик же, наоборот, шел к матери, потом – к отцу.
Я подумала так: старший здесь себя несчастным не чувствует и если и отстает, то только потому, что тут же находится малышка, с появлением которой жизнь семьи усложнилась. Значит, совершенно естественно, что он терроризирует девочку, другого ребенка такого же возраста он бы не трогал; он терроризирует сестру, отнимает у нее все, до чего бы она ни дотронулась… и это все из-за того, что эта его сестра забрала у него маму и с ее появлением в доме все пошло наперекосяк. Но если ему не объяснить того, что происходит, он будет упорствовать в своем поведении, которое тормозит развитие сестры, а та не может развиваться, потому что старший брат препятствует проявлению у нее какого бы то ни было интереса к чему угодно – он все вырывает у нее из рук. Но разлучить их было бы неправильно. Разлучи их, и, значит, эта семья больше уже не будет семьей. Именно поэтому их нужно оставить вместе, но нужно помочь старшему понять свое поведение и то, что он затрудняет жизнь девочки, просто не разрешает ей жить. Нужно ему объяснить, что он запрещает сестре что бы то ни было брать потому, что, когда она родилась, она отняла у него маму; он думает, что, не родись его сестра, его бы не забрали из дома, мама не стала бы так нервничать, не била бы их, и соседи бы не жаловались на крики, и судьи бы не отняли их у родителей. Ему объясняешь – и он прекрасно понимает. То, как он ведет себя с сестрой, ни хорошо ни плохо. Он может и говорить, и понимать; его поведению можно вернуть ту динамику, которая будет обладать для него смыслом. И тогда он снова сможет войти в общение, вместо того чтобы все время мешать своей сестре устанавливать свои связи с внешним миром.
Совершенно ясно, как это происходит: старший мешает матери заниматься новорожденным, берет, например, пеленки, пьет из бутылочки, тогда мать шлепает его, он плачет, она опять шлепает. И потом наступает день, когда эти шлепки становятся в глазах соседей побоями, они жалуются в суд, судья заводит дело – среда с низким образовательным цензом, значит, «социальные причины», и детей забирают. Дело сделано. Старший фиксируется на сестре, потому что сказал себе, что все эти несчастья произошли из-за нее. Но с ним ничего не проговорено для того, чтобы он смог понять, что ситуация на самом деле совершенно иная: его уставшая мать снова беременна, она – совсем не плохая мать, но без своей матери (бабушка осталась на родине, в Мавритании) ей в одиночку заниматься детьми трудно. Дети мешали ей найти работу по уборке квартир, потому что никому не хотелось чтобы она приходила с детьми.
Нужно растолковать мальчику, что он ошибается, думая, что сестра виновата в том, что их забрали из дома, что это все из-за нее (или из-за него), или – что это вина родителей, которые были бессильны противостоять закону.
«Это не оттого, что ты – Доменик, – сказала я. – Какой угодно большой мальчик чувствовал бы себя несчастливым, когда нужна мама, а мамы нет. И Жак, и Пьер, и Поль чувствовали бы себя так же. Ты – это ты, и ты был несчастлив и думал, что виновата во всем этом Вероник, но дело не в ней, а в том, что у твоей мамы двое детей, и она очень уставала, потому что ей приходилось заниматься уборкой у чужих людей, чтобы зарабатывать».
Вместо того чтобы общаться с детьми своего возраста, Доменик то и дело подстерегал сестру и не давал ей проходу. Малышка чахла, потому что любила своего братика, и, чтобы угодить ему, начинала вести себя так, будто ее нет.
Воспитатели, которые хотели, чтобы дети развивались в соответствии со своим возрастом, видели, что один ребенок отстает, а другой замедлился в развитии. Казалось, дело не во взаимоотношениях этих двоих. И в самом деле, – в действительности это происходило потому, что и тому и другому ребенку необходимо было услышать, что причиной, по которой они оказались в доме малютки, не являются они сами – виновата в этом ситуация, в которую они, дети такого возраста, попали. Они – всего лишь дети, и управляет их поступками то, как они понимают происходящее, треугольник, то есть «папа-мама и братья, сестры вокруг них».
Я говорила с Домеником таким образом, чтобы он смог понять разницу между индивидуумом такого возраста, в каком он находился, и им как субьектом.
«Ты понимал, в чем дело, – говорила я, – но твое тело – это тело ребенка, и оно не умело вести себя иначе. Ну и твоя мама, раз ты ребенок, думала, что если она тебя отшлепает, то ты поймешь… Но ты не понимал, что надо делать… – Я утверждала, что это из-за возраста. – Не ты, такой-то, виноват, просто тебе – столько лет. Но на твоем месте мог оказаться и Пьер, и Поль, и Жак… На Доменике нет никакой вины, просто ситуация очень сложная».
Детство характеризуется еще и тем, что в этом возрасте ребенок находится в плену тех своих желаний, что рвутся быть высказанными, явленными. Так, Доменику надо было высказаться, но у него для этого было единственное средство – бить сестру.
В конце этих бесед с Домеником, которые происходили в присутствии его сестры и всех нянечек, мальчик смог наконец говорить, и помощь психотерапевта ему более не понадобилась. Он смог войти в небольшую детсадовскую группу, которая была в доме малютки, прекратил досаждать сестренке, которая спала с ним вместе в одной спальне, и вел себя с ней вполне сносно.
Тогда я стала заниматься девочкой, которой тоже была необходима языковая поддержка. Я договорилась с нянечками. «Я хочу видеть теперь только малышку Вероник, потому что со старшим уже все более-менее в порядке: он вышел из тупика, занимается, хорошо относится к сестре, общается с родителями, когда те приходят, и даже доволен этими встречами. А в малышке еще живет страх, она идет к отцу, но не к матери. Мать же страдает, потому что несмотря ни на что она девочку любит». Конечно, как я поняла, эта женщина не могла воспитать дочку без чьей-либо помощи. Она так и не сняла национальных одежд, жила в воспоминаниях, вне всякой связи с окружающими. Конечно, соседи не могли выдержать, как эта женщина то и дело шлепает детей и кричит. Глаза у Вероник были умненькие, живые. Но она отставала в речевом развитии. Я предложила ей несколько словесных моделей: «Это – Женевьева (утренняя нянечка)», или: «Это – Кристина (вечерняя)», или: «А это – госпожа Дольто». Когда я предлагала ей эти модели, девочка неумело старалась произнести слог-два, но я заметила, что вместе с артикуляционными усилиями она начинала ерзать и подпрыгивать на попе, как утка на своей гузке. «Вероник, – говорю, – ты хочешь говорить ртом, ртом, который на лице, а у тебя говорит тот рот, что на попке». Она очень заинтересованно на меня посмотрела, и действительно, начала говорить, но «с двух концов». Ей было очень смешно, что она подпрыгивает на попе одновременно с тем, что произносит слог. Девочка начинала отдавать предпочтение оральному полюсу, но каждый слог соответствовал воображаемому шлепку по попе, который она получала от матери (я с ней еще не заговаривала об этих шлепках), я просто указала ей, что прежде, чем она раскрывает рот, начинает говорить ее попка. И ей это показалось таким смешным, каким это и было на самом деле.
Я стимулировала ее речевую активность формулами: «Это – корова», она улыбается, повторяет слова. Когда Вероник говорит «гоюбой» вместо «голубой» и «понъявилось» вместо «понравилось», я поправляю. Очень внимательно слежу за произношением, потому что именно в этом и заключается общение с ребенком; а она, как только пробует исправиться, сразу же начинает ерзать. И после – получается. Ей хочется научиться говорить, хорошо говорить, но чтобы правильно сказать, надо сначала сделать «каку»: зона удовольствия у нее сосредоточена вокруг попы (!), которая получала шлепки или делала каку, – именно это место было средоточением общения матери со своим ребенком. Но в конце концов кончилось тем, что девочка, в качестве подарка взрослому, с которым она вошла в общение, стала произносить слоги: этот звуковой подарок соответствовал тому, что у нее просил взрослый. А если она сумеет хорошо сказать, ее поймут все дети и вообще все вокруг. И как только Доменик это поняла, она начала стараться. Вот и вся психотерапия. Но если бы захотелось заснять этого ребенка на пленку, что бы мы тогда увидели? Мы бы увидели, что ребенок оживляется и все время «играет» со своей попой… И вряд ли можно было бы понять наверняка, в какой момент экспрессивного нарастания внутренней потребности выразиться у девочки путается верх и низ: нужно хорошо поступить, но «верхом» или «низом»? Неизвестно. У малышки Вероник нет пока еще другой возможности выразиться, только через низ своего организма – то место, что так «удовлетворяло» мать, и девочка к нему возвращается, теперь – как к средству самовыражения. Девочка очень умненькая, чувствительна к каждому моему слову. Это чудесно! Видно, что она еще не располагает теми языковыми средствами, которые привычны для детей ее возраста в цивилизации, где разговаривают, артикулируя фонемы губами, ртом, а ей их не произнести, и она ерзает на попе, а тазовая область это одновременно и гениталии, то есть в тот момент, когда она ерзает на попе, происходит удовлетворение ее желания (мать вступала в контакт с нею посредством шлепка). И нужны были века цивилизации, чтобы появилась наконец возможность выразить то, что чувствуешь, хочешь, делая что-то руками («делать» – глагол, связанный по значению с «какать-писать»), то есть перенести идею сфинктера на руки, которые что-то могут выяснить, сделать. Первым объектом, к которому прикасается ребенок, является, очевидно, его собственная какашка. А когда начинает гулять, что поднимает? Первым делом – собачьи какашки. Для него это интересно. Нужно попробовать поставить себя на уровень ребенка. Невозможно все поменять одним махом, тело ребенка еще хранит воспоминания о том времени, когда ему меняли пеленки. Никакая камера не может такое показать, а на психоаналитическом сеансе можно выявить эти связи перед присутствующими (нянечками в данном случае), и они могут подтвердить те результаты работы психоаналитика, коим они были свидетелями.
Все, что делает ребенок, должно иметь свое оправдание на динамическом уровне. И тогда ребенок может избавиться от чувства вины. В конечном счете важно не то, что ребенок есть ребенок, а то, что к нему обращаются как к индивидууму, который пока что, временно, располагает лишь детскими средствами выражения себя. Родительской целью является социализировать ребенка, но уровень, на котором он находится, не принимается во внимание. Родители хотят сразу же видеть результат, отделяя конечную точку этого процесса от его корней.
На самом деле все основано на семейном и социальном поведении, на амнезии, забытьи зародышевой жизни, на пренатальной жизни, на раннем детстве, которое так и не нашло своего неврологического завершения.
Мама Вероник сказала, что ее дочке надо было менять пеленки тут же, как только ее перепеленали, но, поскольку мать кормила ее грудью, поначалу у девочки никаких неприятностей не было, они начались потом; девочка хотела привлечь внимание матери и поэтому то и дело писалась и какалась, чтобы мать снова взяла ее. Мать же говорила, что это было просто невыносимо, и она то и дело ее шлепала, чтобы та прекратила пачкать пеленки.
Подобное воспитание слишком смахивает на пересадку черенка. Корни обрубаются, и у ребенка теряются основы его собственной истории: он не может больше войти в коммуникацию, он чувствует себя совершенно потерянным.
Взрослые думают, что это благотворно, что ребенок выходит из животной, незрелой стадии своего развития. Экономическую причину здесь скрывают: мать хочет быть свободной, чтобы идти работать. Но ребенку она нужна. И ей тоже наверняка нужен этот ребенок, как когда-то, когда она сама была маленькой, ей была нужна бабушка, с которой она не расставалась, оставленная на ее попечение матерью. И ребенок отвечает на это неосознанное требование матери: не расставаться с ребенком, но, тем не менее, зарабатывать на жизнь. Вся драма детей, которых слишком рано отдали в ясли, в этом и заключается.
Сколько матерей, доведенных почти до нервного истощения, бьют детей, чтобы те не пачкали пеленки, как только им их поменяли. Матери торопятся, они очень устали. Им вдолбили в голову, что ребенок должен принять социальные требования и удовлетворить требования взрослого, потому что тот сказал: «Сделай так, потому что мне это надо». Но все происходит не так. Ребенок примет лишь те предписания, которые входят в согласие с его натурой, лишь найдя взаимопонимание с самим собой, с тем, о чем хранит воспоминание его тело, – только тогда ребенок примет их. Для этого и обращаешься к тому субъекту, который находится в нем как действительный собеседник, и объясняешь этому собеседнику, чт? он выражает посредством тела. Иначе ребенок может остановиться в своем развитии или начнет отставать и не найдет в этом тумане дорогу к самому себе и, безусловно, не сможет отвечать на нормальные требования взрослого. Ребенок теряет свои жизненные силы, отказываясь выполнять те нормы, которые он не считает жизненно необходимыми. «Нужно, чтобы я стал вещью, бездеятельной вещью». И сразу все жизненные функции разрегулируются. До того как я начала заниматься с Вероник, ей стали давать гормоны для поднятия аппетита, чтобы она спала, когда нужно, а когда нужно, просыпалась и реагировала, но девочка стала еще пассивней, стала вялой, в яслях забеспокоились. Отнесли же все это к «отставанию в развитии», да внешне так и было, а девочка-то была такая умненькая!
Даже в самом «дивном новом мире» нужды ребенка не сведутся только к нормальному обмену веществ.
Я думаю, что желание ребенка, которое является специфически человеческим (во всяком случае, у животных мы этого не наблюдаем), это – желание межпсихической коммуникации со взрослыми: желание духовной связи со взрослым; общения душ и взаимопонимания. Языком для ребенка со взрослым является все… История мавританской семьи подтверждает это как нельзя лучше.
Теперь в нашем цивилизованном обществе находится много детей, матери или отцы которых лишены своей природной, общинной среды, и можно проследить, каким образом в конце концов дети «окультуриваются» с точки зрения языка. У родителей меняется манера общения с детьми. Им хотелось бы продолжать общаться с ними, как это было, когда они сами были маленькими, но они это сделать не могут, потому что не живут больше со своим племенем, народом, как это было раньше. И ребенок оказывается в тупике. Как ему развиваться? Матери надо идти на работу, и ей необходимо, чтобы ребенок вел себя определенным образом, но во времена ее детства, в племени (деревне) все было совсем иначе.
Именно наблюдение за малышами подтверждает основополагающее открытие: человеческое существо начинает свою «историю» с яйцеклетки. Но человек не может развиваться так, чтобы его ничто не отрывало от прошлого. И он не сможет оторваться от образа символического тела, если только это тело не найдет свое символическое выражение в речи[209]. Например, младенец, который сосет грудь, может быть отнят от материнской груди только при условии, что и мать займется тем же, чем и он, и от вербального общения с ним начнет получать большее удовольствие, нежели от телесного. Если мать отнимает ребенка от груди, но продолжает целовать его всюду, то есть ее рот имеет право на пользование его телом в любом месте, а его – нет, ребенок начинает испытывать мучительное противоречие: он становится «материнской грудью», а она ему грудь не дает. Но у него нет и вербального молока, ведь речь – то же молоко, но звуковое, слышимое. Ребенок становится объектом наслаждения, но сам наслаждение в обмен на предоставляемое им не получает; он как бы начинает получать удовольствие от того, что стал принадлежностью, объектом своей матери и перестал быть субъектом в своих собственных коммуникационных поисках. Таким образом может сформироваться база для дисфункции, что может привести к психозу или умственному отставанию. И это происходит тем быстрее, чем умнее и развитее ребенок. У Вероник развился психоз, у старшего брата начала развиваться дебильность, потому что он не говорил, значит, и не имел вербальной коммуникации, а раз этого не было, его руки стали той агрессивной «глоткой», которая все отнимала у сестры. Нужно было охранять от него сестру, когда та ела, потому что он у нее отнимал все, только бы ей ничего не досталось. Не то чтобы он хотел ее смерти, просто он сам хотел жить. «Именно потому, что так было до того, как она родилась, и тогда все было хорошо, а я хочу жить».
Теперь, когда мальчик чувствует себя живым на своем собственном уровне, он видится с родителями каждую неделю, и все у него хорошо. На уик-энды стали забирать и Вероник, возвращалась с которых она чрезвычайно собой довольная – причесанная, как настоящая мавританка – в завитых волосах масса маленьких бантиков. Неделю спустя маму она встречала иначе, чем до лечения и совместных выходных, всплакнула лишь при виде отца, похоже, чем-то недовольного: может быть, он сердился на то, сколько времени мать тратит, чтобы сделать ей прическу… Я не уловила, чем именно он не доволен, что-то он пробурчал, а Вероник отца испугалась. Она уцепилась за воспитательницу с намерением поскорей добраться до матери… Она вновь обрела уверенность в материнской любви и в собственной защищенности, безопасности рядом с ней.
Воспитательницы этого дома малютки проводили вместе со мной психоаналитическую работу. Я не касалась детей руками, только говорила. Я говорю что-нибудь, Вероник смотрит на Женевьеву, а я подтверждаю: «Женевьева, которая сейчас замещает твою маму, разрешает, чтобы я тебе это сказала». Тогда Вероник чувствует себя комфортно, потому что все происходит через посредство тела.
Когда ребенок проходит лечение в присутствии своей матери, мы должны поступать так же. Тогда и мать понимает, насколько ее ребенок разумен в своих реакциях. И так должно быть до того момента, пока ребенок не захочет, чтобы мама ушла. Поведение его говорит само за себя: он берет мамину сумку, кладет ей ее на колени и тащит маму к двери. Так делает обычно ребенок, который еще не говорит. «Вы видите, сегодня ваш ребенок хочет остаться со мной наедине. Вы позволите?» Мать говорит: «Но сумку-то я могу оставить». Ребенок берет сумку и вручает ей: он не хочет, чтобы здесь оставалось что бы то ни было, принадлежащее его матери[210]. И вот в этот момент надо быть поистине ко всему готовым, потому что мать может не в меру остро переживать происходящее. Есть и такие субъекты, которые сами предпочитают остаться за дверью, а в комнату пропускают мать. В таком случае надо оставлять дверь открытой, чтобы ребенок мог ходить туда-сюда. Потом, в ходе нашей с матерью беседы, ребенок постепенно войдет в контакт с нами. И, заметьте, что он предпринимает по отношению к этим двум лицам (к психотерапевту и маме).
Начинается всегда одинаково: сначала он вроде бы делает какой-то жест, но тут же снова усаживается на материнские колени. Если он начинает что-то делать руками, например, лепить, он не может понять, не отделит ли его это действие от его корня, которым является мать. Дети с психопатологией – всегда те, кого матери неудачно оторвали от груди. Ребенок хочет остаться материнским объектом для того, чтобы быть уверенным, что его тело суть тело его матери, и как только он начинает входить во взаимодействие с кем-то другим, его охватывает страх – ведь он на минуту забывает маму, и ему страшно, что она может сделать то же самое. Это можно вербализовать: «Знаешь, ты можешь на минутку забыть, что твоя мама тут, она позволяет, чтобы ты забыл это, она ведь пришла вместе с тобой для того, чтобы ты стал (стала) самим собой, мальчиком (или девочкой), который смог бы подружиться с другими детьми». Подобные слова – это попытка выразить словами то, что в этот момент остро переживается ребенком. Ребенок отходит от матери, но нам известно, что отойдет он минуты на две, не больше. «Хочешь опять подойти к ней? Проверить, не ушла ли она?» Непонятно, чего ребенок хочет. Тогда идешь вместе с ним. «Видишь, мама тут, она тебя не бросает, она тут». Ребенок снова подходит к матери, потом уходит, что-то делает и несет показать маме. Идешь вместе с ним, говоришь матери: «Ваш ребенок боится сделать что-нибудь, что вы не увидите и рассердитесь… Может быть, вы всегда смотрите, как он сходил в горшок?» – «Да, правда, я всегда проверяю, как он сходил». – «Ну вот, значит, то, что он сделал руками, замещает „каки-писи”, но делать и остается делать, значение не меняется». Эссе о стиле Луи Арагона начинается такой фразой: «Делать по-французски значит гадить». И это настолько верно, что каждый чувствует, но сказать не может, кроме поэта с его детским видением мира.
Вот замена делания. У Вероник говорила либо попка, либо гениталии. Все это, однако, можно проговорить, и ничего в этом нет эротического, все совершенно невинно. Напротив, таким образом уходишь от эротизма к словесному, вербализированному общению.
Все это – совсем недавние открытия. И это только начало. Да и не существует похожих детей. Но именно таким образом, потихоньку, шажок за шажком, можно выработать новый подход к детству.
Воспитательницы, нянечки, как и матери, очень заняты, и у них почти не хватает времени на то, чтобы играть и разговаривать с детьми. К тому же: «У нас ни бумаги, ни игрушек, – жалуются они, – как только что-нибудь появится, сразу все очень быстро рвется, ломается, а снова игрушки взять неоткуда». Я в таких случаях возражаю: «Да, это так, но все же вы-то здесь для того, чтобы в меру возможностей помогать развитию этих детей».
В доме ребенка, как только ребенок готов к дальнейшей с ним работе, его переводят в так называемый «внутренний детский сад». Там с ними занимаются, у него появляются игрушки. Но там, где дети живут от шести месяцев до трех лет, все это невозможно, все сразу ломается, и денег не напасешься. В палатах дома малютки у детей нет ничего, что можно было бы использовать для творчества, то есть для игры, – только тряпки, пеленки, ночные горшки.
Воспитательницы, нянечки тоже в состоянии некоторой фрустрации: у них перед глазами только естественные нужды ребенка. То, что дети хотят и могут сделать, все это отнесено к сфере «детского сада», именно там они что-то делают руками. Присутствие же нянечек при психотерапевтических беседах с детьми и то, что они начинают таким образом понимать, что происходит с их подопечными, само по себе уже меняет их поведение с детьми – с теми, кто проходит лечение, и с теми, кому оно не нужно, то есть с более благополучными детьми.
