38. Заставить противника играть по твоим правилам
Противнику навязывается такой вариант поведения, такие правила игры, при которых ему приходится следовать в русле, выгодном сопернику. Если вам приходилось вступать в дискуссии с попами или авторитетами преступного мира, то вы наверняка могли заметить их сходную тактику, применяемую при отстаивании своих взглядов и интересов.
И те, и другие изначально выбивают почву из-под ног оппонентов одним и тем же способом – дискуссия не ведётся по светским правилам. Священнослужители апеллируют к Священному писанию, жулики – к понятиям. И те, и другие изначально высшим мерилом истины делают заключения, опирающиеся на специфические религиозные или уголовные правила и ценности. При любом раскладе они окажутся правы, поскольку вы не сможете на равных играть с ними на их поле, по их правилам.
Подобные приёмы широко используются в политике. Пример из практики выборов в Думу 1999 года, президентских выборов 2000 года.
Почти все российские политические партии и лидеры оказались в положении, когда им фактически пришлось поддержать и. о. президента, дав оценку его политике по отношению к Чечне. Вариантов оценки было два. Или поддержать военную акцию, тем самым активно помочь партии власти, ещё более усилить её популярность и предвыборный рейтинг, или осудить. Первый вариант рекламировал конкурентов и повышал их популярность. Второй вариант отнимал те голоса избирателей, на которые ещё можно было рассчитывать.
Когда некоторые политики попытались обойти молчанием тему чеченского конфликта или недостаточно активно хвалили способ её решения, в СМИ против них была развёрнута безжалостная кампания. Сначала они были представлены как не патриоты, что вызвало оправдания и опровержения. Но все знают – раз оправдываешься, значит виноват. Затем они были представлены в качестве лиц, кающихся в несовершённых грехах и признающих мудрость и авторитет действующей власти. Главное было правильно сформулировать и поставить вопрос перед своими политическими конкурентами.
Поучительный анекдот.
Приезжает Папа Римский в первый раз в Париж. На вокзале на него налетает толпа газетчиков. Один выкрикивает: «Ваше отношение к парижским публичным домам?» Папа думает: сказать что-нибудь положительное не позволяет сан, а высказаться отрицательно – потеряю аудиторию. Придумывает оригинальный выход: делает удивленное лицо и спрашивает: «А что, в Париже есть публичные дома?» На завтра во всех парижских газетах: «Первый вопрос Папы Римского на парижской земле: Есть ли в Париже публичные дома?»
Подобную тактику эффективно использовал Карлсон, который живёт на крыше.
Процитируем первоисточник.
«Фрекен Бок прервала Малыша жёстким окриком:
– Я сказала, отвечай, отвечай – да или нет! На простой вопрос всегда можно ответить „да“ или „нет“, по-моему, это не трудно.
– Представь себе, – трудно, – вмешался Карлсон. – Я сейчас задам тебе простой вопрос, и ты сама в этом убедишься. Вот слушай! Ты перестала пить коньяк по утрам, отвечай, да или нет?
У фрекен Бок перехватило дыхание, казалось, вот-вот упадёт без чувств. Она хотела что-то сказать, но не могла вымолвить ни слова.
– Ну вот вам, – сказал Карлсон с торжеством. – Повторяю вопрос: ты перестала пить коньяк по утрам?
– Да, да, конечно, – убежденно заверил Малыш, которому так хотелось помочь фрекен Бок.
Но тут она совсем озверела.
– Нет! – закричала она, совсем потеряв голову.
Малыш покраснел и подхватил, чтобы её поддержать:
– Нет, нет, не перестала!
– Жаль, жаль, – сказал Карлсон. – Пьянство к добру не приводит.
Силы окончательно покинули фрекен Бок, и она в изнеможении опустилась на стул».
Завершающая фраза Карлсона:
– Глупая ты, теперь сама убедилась, что не всегда можно ответить „да“ или «нет»… Дай мне блинка!»
Подобные приемы использовались задолго до Карлсона. Один из таких случаев описан в Библии.
Фарисеями был задан провокационный вопрос Иисусу Христу о том, как считает его Бог – надо ли подчиняться и отдавать деньги (платить подати) представителям оккупационного римского режима. Отрицательный ответ был бы расценен как выступление против власти Рима, то есть государственное преступление. Положительный ответ компрометировал Иисуса как союзника римлян. Тем не менее, ответ был найден: отдайте Богу Богово, а кесарю (римскому императору) кесарево (на монетах изображался кесарь).
С недавнего времени (2000 год) стратагему начали применять правоохранительные органы.
Способ такой. В отношении крупного предприятия возбуждается уголовное дело. Затем к руководству является высокий чин (но не первое лицо) и просит выделить значительную сумму на оказание материальной помощи нищим органам. Игра идёт на поле правоохранительных органов. У руководства проблема стоит остро, ведь по любому уголовному делу ответственность всегда несут конкретные люди. В данном случае вероятный подозреваемый и обвиняемый – генеральный директор.
Наиболее частый выход – решение откупиться и дать задание собственной службе безопасности отработать просителя. Если проситель честный, то он действительно получает помощь для органов. Но всегда есть возможность получить комиссионные с той фирмы, чьи счета оплатило предприятие. Для себя лично. Это понятно всем.
Поэтому, переводя отношения с предприятием в русло уголовно-государственных разборок, действуя вроде с государственных позиций, проситель (он же шантажист) попадает на скользкую дорожку. Как только будет установлена какая-то его личная заинтересованность, он попадает на крючок сам. Не надо больше платить государству и органам. Надо взять на содержание небольшого чиновника. Это выгодно всем, кроме самого государства. Подобная практика получила гораздо большее распространение, чем это может показаться. И она будет расширяться до тех пор, пока государство однозначно не запретит пользоваться своим органам любыми средствами, кроме бюджетных. «Кто девушку угощает, тот её и танцует». Это очевидно.
«Правила игры» как стратегия могут быть рассмотрены в гораздо более широком толковании. Например, так, как это делают братья Стругацкие в романе «Град обречённый». События происходят в фантастическом городе, собравшем людей разных эпох и наций. Главный герой – Андрей Воронин – расследует непонятное явление, связанное с периодическим появлением в городе Красного Здания:
«Впереди показалась смутная желтоватая громада синагоги, и Андрей увидел Здание.
Оно стояло прочно и уверенно, будто всегда, многие десятилетия, занимало это пространство между стеной синагоги, изрисованной свастиками, и задрипанным кинотеатриком, оштрафованным на прошлой неделе за показ порнографических фильмов в ночное время.
Оно было действительно красное, кирпичное, четырёхэтажное, и окна нижнего этажа были забраны ставнями, и несколько окон на втором и третьем этаже светились жёлтым и розовым, а крыша была крыта оцинкованной жестью, и рядом с единственной трубой укреплена была странная, с несколькими поперечинами антенна.
К двери действительно вело крыльцо из четырёх каменных ступенек, блестела медная ручка, и чем дольше Андрей смотрел на это Здание, тем явственнее раздавалась у него в ушах какая-то торжественная и мрачная мелодия, и мельком он вспомнил, что многие из свидетелей показывали, будто в Здании играет музыка… Музыка у Андрея в ушах ревела с трагической силой. Происходили какие-то огромные похороны, тысячи и тысячи людей плакали, провожая своих близких и любимых, и ревущая музыка не давала им успокоиться, забыться, отключить себя… Андрей посмотрел направо вдоль Главной улицы в туманную мглу, налево вдоль Главной улицы в туманную мглу, простился со всем этим на всякий случай и положил руку в перчатке на вычурно резную блестящую медь.
За дверью оказалась небольшая спокойная прихожая, неярко освещённая желтоватым светом, гроздья шинелей, пальто и плащей свисали с разлапистой, как пальма, вешалки. Кто-то почтительно отобрал у Андрея папку и шепнул: „Наверх, пожалуйста…“
На середине лестницы он подумал, что надо было бы сдать фуражку в гардероб этому раззолоченному типу в галунах и с бакенбардами до пояса, но теперь было уже поздно, а здесь всё было устроено так, что всё надо было делать вовремя или не делать совсем, и каждый ход свой, каждое своё действие возвращать назад было уже нельзя.
И он со вздохом облегчения шагнул через последнюю ступеньку и снял фуражку. Как только он появился в дверях, все встали, но он ни на кого не глядел. Он видел только своего партнёра, невысокого пожилого мужчину в костюме полувоенного образца, в блестящих хромовых сапожках, мучительно на кого-то похожего и в то же время совершенно незнакомого. Все неподвижно стояли вдоль стен, белых мраморных стен, украшенных золотом и пурпуром, задрапированных яркими разноцветными знаменами… нет, не разноцветными, всё было красное с золотом, и с бесконечно далёкого потолка свисали огромные пурпурно-золотые полотнища, словно материализовавшиеся ленты какого-то невероятного северного сияния, все стояли вдоль стен с высокими полукруглыми нишами, а в нишах прятались в сумраке горделиво-скромные бюсты, мраморные, гипсовые, бронзовые, золотые, малахитовые, нержавеющей стали…
Холодом могил веяло из этих ниш, все мёрзли, все украдкой потирали руки и ёжились, но все стояли навытяжку, глядя прямо перед собой, и только пожилой человек в полувоенной форме, партнёр, противник, медленно, неслышными шагами расхаживал в пустом пространстве посередине зала, слегка наклонив массивную седеющую голову, заложив руки за спину, сжимая левой рукой кисть правой.
И когда Андрей вошёл, и когда все встали и уже стояли некоторое время, и когда под сводами зала уже затих, запутавшись в пурпуре и золоте, едва слышный вздох как бы облегчения, человек этот ещё продолжал прохаживаться, а потом вдруг, на полушаге, остановился и очень внимательно, без улыбки поглядел на Андрея, и Андрей увидел, что волосы у него на большом черепе редкие и седые, лоб низкий, пышные усы – тоже редкие и аккуратно подстриженные, а равнодушное лицо – желтоватое, с неровной, как бы изрытой кожей.
В представлениях не было нужды, и не было нужды в приветственных речах. Они сели за инкрустированный столик, у Андрея оказались чёрные, а у пожилого партнёра – белые, не белые, собственно, а желтоватые, и человек с изрытым лицом протянул маленькую безволосую руку, взял двумя пальцами пешку и сделал первый ход. Андрей сейчас же двинул навстречу свою пешку, тихого надёжного Вана, который всегда хотел только одного – чтобы его оставили в покое – и здесь ему будет обеспечен некоторый, впрочем, весьма сомнительный и относительный, покой, здесь, в самом центре событий, которые развернутся, конечно, которые неизбежны, и Вану придётся туго, но именно здесь его можно будет подпирать, прикрывать, защищать – долго, а при желании – бесконечно долго.
Две пешки стояли друг напротив друга, лоб в лоб, они могли коснуться друг друга, могли обменяться ничего не значащими словами, могли просто тихо гордиться собой, гордиться тем, что вот они, простые пешки, обозначили собою ту главную ось, вокруг которой будет теперь разворачиваться вся игра. Но они ничего не могли сделать друг другу, они были нейтральны друг к другу, они были в разных боевых измерениях – маленький жёлтый бесформенный Ван с головой, привычно втянутой в плечи, и плотный, по-кавалерийски кривоногий мужичок в бурке и в папахе, с чудовищными пушистыми усами, со скуластым лицом и жёсткими, слегка раскосыми глазами.
Снова на доске было равновесие, и это равновесие должно было продлиться довольно долго, потому что Андрей знал, что партнёр его – человек гениальной осторожности, всегда полагавший, что самое ценное – это люди, а значит, Вану в ближайшее время ничто не может угрожать, и Андрей отыскал в рядах Вана и чуть-чуть улыбнулся ему, но сейчас же отвёл глаза, потому что встретился с внимательным и печальным взглядом Дональда. Партнёр думал, неторопливо постукивая мундштуком длинной папиросы по инкрустированной перламутром поверхности столика, и Андрей снова покосился на замершие ряды вдоль стен, но теперь он уже смотрел не на своих, а на тех, кем распоряжался его соперник. Там почти не было знакомых лиц: какие-то неожиданно интеллигентного вида люди в штатском, с бородами, в пенсне, в старомодных галстуках и жилетах, какие-то военные в непривычной форме, с многочисленными ромбами в петлицах, при орденах, привинченных на муаровые подкладки… Откуда он набрал таких, с некоторым удивлением подумал Андрей и снова посмотрел на выдвинутую вперёд белую пешку. Эта пешка была ему, по крайней мере, хорошо знакома – человек легендарной некогда славы, который, как шептались взрослые, не оправдал возлагавшихся на него надежд и теперь, можно сказать, сошёл со сцены. Он, видно, и сам знал это, но не особенно горевал – стоял, крепко вцепившись в паркет кривыми ногами, крутил гигантские свои усы, исподлобья поглядывал по сторонам, и от него остро несло водкой и конским потом.
Партнёр поднял над доскою руку и переставил вторую пешку. Андрей закрыл глаза. Этого он никак не ожидал. Как же это так – прямо сразу? Кто это?
Красивое бледное лицо, вдохновенное и в то же время отталкивающее каким-то высокомерием, голубоватое пенсне, изящная вьющаяся бородка, чёрная копна волос над светлым лбом – Андрей никогда раньше не видел этого человека и не мог сказать, кто он, но был он, по-видимому, важной персоной, потому что властно и кратко разговаривал с кривоногим мужичком в бурке, а тот только шевелил усами, шевелил желваками на скулах и всё отводил в сторону слегка раскосые глаза, словно огромная дикая кошка перед уверенным укротителем.
Но Андрею не было дела до их отношений – решалась судьба Вана, судьба маленького, всю свою жизнь мучившегося Вана. Совсем уже втянувшего голову в плечи, уже готового к самому худшему и безнадежно покорного в своей готовности, и тут могло быть только одно из трех: либо Вана, либо Ван, либо все оставить так, как есть, подвесить жизни этих двоих в неопределённости – на высоком языке стратегии это называлось бы «непринятый ферзевый гамбит», – и такое продолжение было известно Андрею, и он знал, что оно рекомендуется в учебниках, знал, что это азбука, но он не мог вынести и мысли о том, что Ван ещё в течение долгих часов игры будет висеть на волоске, покрываясь холодным потом предсмертного ужаса, а давление на него будет всё наращиваться и наращиваться, пока наконец чудовищное напряжение в этом пункте не сделается совершенно невыносимым, гигантский кровавый нарыв прорвётся, и от Вана не останется и следа. Я этого не выдержу, подумал Андрей. И, в конце концов, я совсем не знаю этого человека в пенсне, какое мне до него дело, почему это я должен жалеть его, если даже мой гениальный партнёр думал всего несколько минут, прежде чем решился предложить эту жертву…
И Андрей снял с доски белую пешку и поставил на её место свою, чёрную, и в то же мгновение увидел, как дикая кошка в бурке вдруг впервые в жизни взглянула укротителю прямо в глаза и оскалила в плотоядной ухмылке жёлтые прокуренные клыки. И сейчас же какой-то смуглый, оливково-смуглый, не по-русски, не по-европейски даже выглядящий человек скользнул между рядами к голубому пенсне, взмахнул огромной ржавой лопатой, и пенсне голубой молнией брызнуло в сторону, а человек с бледным лицом великого трибуна и несостоявшегося тирана слабо ахнул, ноги его подломились, и небольшое ладное тело покатилось по выщербленным древним ступеням, раскалённым от тропического солнца, пачкаясь в белой пыли и ярко-красной липкой крови… Андрей перевёл дыхание, проглотил мешающий комок в горле и снова посмотрел на доску.
А там уже две белые пешки стояли рядом, и центр был прочно захвачен стратегическим гением, и кроме того, из глубины прямо в грудь Вану нацелился зияющий зрачок неминуемой гибели – тут нельзя было долго размышлять, тут дело было уже не только в Ване: одно-единственное промедление, и белый слон вырвется на оперативный простор – он давно уже мечтает вырваться на оперативный простор, этот высокий статный красавец, украшенный созвездиями орденов, значков, ромбов, нашивок, гордый красавец с ледяными глазами и пухлыми, как у юноши, губами, гордость молодой армии, гордость молодой страны, преуспевающий соперник таких же высокомерных, усыпанных орденами, значками, нашивками гордецов западной военной науки. Что ему Ван? Десятки таких Ванов он зарубил собственной рукой, тысячи таких Ванов, грязных, вшивых, голодных, слепо уверовавших в него, по одному его слову, яростно матерясь, в рост шли на танки и пулемёты, и те из них, которые чудом остались в живых, теперь уже холёные и отъевшиеся, готовы были идти и сейчас, готовы были повторить всё сначала… Нет, этому человеку нельзя было отдавать ни Вана, ни центра. И Андрей быстро двинул вперёд пешку, стоявшую на подхвате, не глядя, кто это, и думая только об одном: прикрыть, подпереть Вана, защитить его хотя бы со спины, показать великому танкисту, что Ван, конечно, в его власти, но дальше Вана ему не пройти. И великий танкист понял это, и заблестевшие было глаза его снова сонно прикрылись красивыми тяжёлыми веками, но он забыл, видимо, как точно так же забыл и вдруг каким-то страшным внутренним озарением понял Андрей, что здесь всё решают не они – не пешки и слоны, и даже не ладьи и ферзи. И чуть только маленькая безволосая рука медленно поднялась над доской, как Андрей, уже понявший, что сейчас произойдёт, сипло каркнул: „Поправляю…“ – в соответствии с благородным кодексом игры и так поспешно, что даже пальцы свело судорогой, поменял местами Вана и того, кто его подпирал. Удача бледно улыбнулась ему: подпирал Вана, а теперь заменил Вана Валька Сойфертис, с которым Андрей шесть лет просидел на одной парте и который всё равно уже умер в сорок девятом году во время операции по поводу язвы желудка.
Брови гениального партнёра медленно приподнялись, коричневатые с крапинками глаза удивлённо-насмешливо прищурились. Конечно, ему был смешон и непонятен такой бессмысленный как с тактической, так тем более и со стратегической точки зрения поступок. Продолжая движение маленькой слабой руки, он остановил её над слоном, помедлил ещё несколько секунд, размышляя, затем пальцы его уверенно сомкнулись на лакированной головке фигуры, слон устремился вперёд, тихонько стукнул о чёрную пешку, сдвинул её и утвердился на её месте. Гениальный стратег ещё медленно выносил битую пешку за пределы поля, а кучка людей в белых халатах, деловых и сосредоточенных, уже окружила хирургическую каталку, на которой лежал Валька Сойфертис, – в последний раз мелькнул перед глазами Андрея тёмный, изглоданный болезнью профиль, и каталка исчезла в дверях операционной… Андрей взглянул на великого танкиста и увидел в его серых прозрачных глазах тот же ужас и тягостное недоумение, которые ощущал и сам. Танкист, часто мигая, смотрел на гениального стратега и ничего не понимал. Он привык мыслить в категориях передвижений в пространстве огромных машинных и человеческих масс, он в своей наивности и простодушии привык считать, что все и навсегда решат его бронированные армады, уверенно прущие через чужие земли, и многомоторные, набитые бомбами и парашютистами летающие крепости, плывущие в облаках над чужими землями, он сделал всё возможное для того, чтобы эта ясная мечта могла быть реализована в любой необходимый момент… Конечно, он позволял себе иногда известные сомнения в том, что гениальный стратег так уж гениален и сумеет однозначно определить этот необходимый момент и необходимые направления бронированных ударов, и всё же он ни в какую не понимал (и так и не успел понять), как можно было приносить в жертву именно его, такого талантливого, такого неутомимого и неповторимого, как можно было принести в жертву всё то, что было создано такими трудами и усилиями…
Андрей быстро снял его с доски, с глаз долой, и поставил на его место Вана. Люди в голубых фуражках протиснулись между рядами, грубо схватили великого танкиста за плечи и за руки, отобрали оружие, с хрустом ударили по красивому породистому лицу и поволокли в каменный мешок, а гениальный стратег откинулся на спинку стула, сыто зажмурился и, сложив руки на животе, покрутил большими пальцами. Он был доволен. Он отдал слона за пешку и был очень доволен. И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега, глазах всё это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал мешающего ему слона да ещё получил пешку в придачу – вот как это выглядело на самом деле…
Великий стратег был более чем стратегом. Стратег всегда крутится в рамках своей стратегии. Великий стратег отказался от всяких рамок. Стратегия была лишь ничтожным элементом его игры, она была для него так же случайна, как для Андрея – какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход.
Великий стратег стал великим именно потому, что понял (а может быть, знал от рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть по всем правилам: выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный момент от всех правил, навязать игре свои правила, не известные противнику, а когда понадобится – отказаться и от них.
Кто сказал, что свои фигуры менее опасны, чем фигуры противника? Вздор, свои фигуры гораздо более опасны, чем фигуры противника. Кто сказал, что короля надо беречь и уводить из-под шаха? Вздор, нет таких королей, которых нельзя было бы при необходимости заменить каким-нибудь конём или даже пешкой. Кто сказал, что пешка, прорвавшаяся на последнюю горизонталь, обязательно становится фигурой? Ерунда, иногда бывает гораздо полезнее оставить её пешкой – пусть постоит на краю пропасти в назидание другим пешкам…
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал, маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без того уже мёртвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили на столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: „Приходя – не радуйся, уходя – не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь пригодится“… Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны, зашитое в старые простыни… Вот и отца похоронили в братской могиле где-то на Пискарёвке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего ветра, прошёлся асфальтовым катком взад и вперёд по окоченевшим трупам, утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше… А великий стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все его холёные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались из окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через друга, в ферзи и оставались пешками…
И Андрей всё мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую он играет, какая цель её, каковы правила и зачем всё это происходит, и до самых глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей, кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной. Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг ослепительное озарение обрушилось на него. Ну, конечно же, он никакой не противник великого стратега! Ну, конечно же, вот в чём дело! Он его союзник, верный его помощник, вот оно – главное правило этой игры! Играют не соперники, играют именно партнёры, союзники, игра идёт в одни-единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают… Кроме тех, конечно, кто не доживет до победы…
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом: „Будьте любезны, передвиньте ножку…“ Андрей посмотрел под ноги. Там темнела блестящая лужа, и около неё возился на карачках лысенький карлик с большой высохшей тряпкой, покрытой тёмными пятнами. Андрея замутило, и он снова стал смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мёртвыми, теперь у него оставались только живые. Великий стратег по ту сторону столика с любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно, обнажая в вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей почувствовал, что он больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр, игра во имя величайших целей, которые когда-либо ставило перед собою человечество, но играть в неё дальше Андрей не мог. „Выйти… – сказал он хрипло. – На минутку“. Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но все сразу посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырёк фуражки почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в глаза, увидеть всех своих, всех, кто пока ещё оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в своей распахнутой настежь выцветшей гимнастёрочке; пьяно улыбалась Сельма, развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была попка в кружевных розовых трусиках; серьёзно и понимающе смотрел Кэнси, а рядом с ним – взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим взглядом Володька Дмитриев – все были здесь, все самые близкие, самые дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то же время было в их взглядах и что-то общее, какое-то их к нему отношение: сочувствие? доверие? жалость? – нет, не это, и он так и не понял, что именно, потому что вдруг увидел среди хорошо знакомых и привычных лиц какого-то совсем незнакомого человека, какого-то азиата с желтоватым лицом и раскосыми глазами, нет, не Вана, какого-то изысканного, даже элегантного азиата, и ещё ему показалось, что за спиной этого незнакомца прячется кто-то совсем маленький, грязный, оборванный, наверное, беспризорный ребёнок… И он встал, резко, со скрипом отодвинув от себя стул, и отвернулся от них всех, и, сделав какой-то неопределённый жест в сторону великого стратега, поспешно пошел вон из зала, протискиваясь между чьими-то плечами и животами, отстраняя кого-то с дороги, и, словно чтобы успокоить его, кто-то пробубнил неподалеку: „Ну что ж, это правилами допускается, пусть подумает, поразмыслит… Нужно только остановить часы…“
Совершенно обессиленный, мокрый от пота, он выбрался на лестничную площадку и сел прямо на ковёр, недалеко от жарко полыхающего камина.
Фуражка снова сползла ему на глаза, так что он даже и не пытался разглядеть, что там за камином и что за люди сидят около камина, он только чувствовал своим мокрым и словно бы избитым телом мягкий сухой жар, и видел подсохшие, но все ещё липкие пятна на своих ботинках, и слышал сквозь уютное потрескивание пылающих поленьев, как кто-то неторопливо, со вкусом, прислушиваясь к собственному бархатному голосу, рассказывает:
– …Представьте себе, красавец, в плечах косая сажень, кавалер трёх орденов Славы, а полный бант этих орденов, надо вам сказать, давали не всякому, таких было меньше, чем Героев Советского Союза. Прекрасный был товарищ, учился отлично и всё такое. Впрочем, он, вскоре куда-то исчез. Тогда многие у нас вот исчезали: приказ командования, а в армии не спрашивают куда и зачем… Больше я его не видел…
И я, подумал Андрей. И я его больше не видел. Было два письма – одно маме, одно мне. И было извещение маме: „Ваш сын, Сергей Михайлович Воронин, погиб с честью при выполнении боевого задания командования“. В Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где впервые великий стратег попробовал свои силы в схватке с американским империализмом. Он вёл там свою великую игру, а Серёжа там остался со своим полным набором орденов Славы…
Не хочу, подумал Андрей. Не хочу я этой игры. Может быть, так все и должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка. Но я не могу… Не умею. И учиться даже не хочу…
Ну что же, подумал он с горечью. Значит, я просто плохой солдат.
Вернее сказать, я просто солдат. Всего-навсего солдат. Тот самый, который размышлять не умеет и потому должен повиноваться слепо. И я никакой не партнёр, не союзник великого стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место моё не за столом в его непостижимой игре, а рядом с Ваном, с дядей Юрой, с Сельмой… Я маленький звёздный астроном средних способностей, и если бы мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими парами и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и очень много. А что касается великих решений и великих свершений…
И тут он вспомнил, что он уже не звёздный астроном, что он – следователь прокуратуры, что ему удалось добиться немалого успеха: с помощью специально подготовленной агентуры, особой сыскной методики засечь это таинственное Красное Здание и проникнуть в него, раскрыть его зловещие тайны, создать все предпосылки для успешного уничтожения этого злокачественного явления нашей жизни…
Приподнявшись на руках, он сполз ступенькой ниже. „Если я сейчас вернусь к столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же ясно: оно уже многих поглотило, на то есть свидетельские показания. Но дело не только в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и распутать этот клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать. Все остальное – мираж…“
Он сполз ещё на две ступеньки. Надо освободиться от миража и вернуться к делу. Здесь всё не случайно. Здесь всё отлично продумано. Это чудовищный иллюзион, сооружённый провокаторами, которые стремятся разрушить веру в конечную победу, растлить понятия морали и долга. И не случайно, что по одну сторону Здания этот грязный кинотеатрик под названием „Новый иллюзион“. Новый! В порнографии ничего нового нет, а он – новый! Всё понятно! А по другую сторону что? Синагога… Он быстро-быстро пополз по ступенькам вниз и добрался до двери, на которой было написано „Выход“. Уже взявшись за дверную ручку, уже навалившись, уже преодолевая сопротивление скрипящей пружины, он вдруг понял, что общего было в выражении глаз, устремлённых на него там, наверху.
Упрёк. Они знали, что он не вернётся. Он сам ещё об этом и не догадывался, а они уже знали точно…
Он вывалился на улицу, жадно хватил огромный глоток сырого туманного воздуха и с замирающим от счастья сердцем увидел, что здесь всё по-прежнему: туманная мгла направо вдоль Главной улицы, туманная мгла налево вдоль Главной улицы, а напротив, на той стороне, рукой подать – мотоцикл с коляской. И тут голос внутри него вдруг громко произнёс: „Время!“ – и Андрей застонал, заплакал от отчаяния, только сейчас вспомнив главное, самое страшное правило игры.
Правило, придуманное специально против таких вот интеллигентных хлюпиков и чистоплюев: тот, кто прервал партию, тот сдался; тот, кто сдался, теряет все свои фигуры. С воплем „Не надо!“ Андрей повернулся к медной ручке.
Но было уже поздно. Дом уходил.
Он медленно пятился задом в непроглядную тьму мрачных задворков синагоги и „Нового иллюзиона“. Он уползал с явственным шорохом, скрежетом, скрипом, дребезжа стеклами, покряхтывая балками перекрытий».
