VII. Демократический путь в современное общество

VII. Демократический путь в современное общество

Из нашей актуальной перспективы мы можем теперь обрисовать в общих чертах главные особенности каждого из трех путей в современный мир. Самый ранний из них соединил капитализм и парламентскую демократию после серии революций: в Англии, Франции и Гражданской войны в Соединенных Штатах. С оговорками, рассматриваемыми ниже в этой главе, я называю это путем буржуазной революции, на которую вступили Англия, Франция и Соединенные Штаты, следуя друг за другом по времени и имея на исходный момент сильно различающиеся общества. Второй путь был также капиталистическим, но в отсутствие сильной революционной волны он привел к реакционным политическим формам, закончившимся фашизмом. Стоит подчеркнуть, что в Германии и Японии через революцию сверху промышленности удалось подняться и добиться успеха. Третий путь, конечно, коммунистический. В России и Китае революции, опиравшиеся в основном, хотя и не исключительно, на крестьянство, сделали возможным коммунистический вариант. Наконец, в середине 1960-х годов Индия с трудом присоединилась к процессу превращения в современное индустриальное общество. В этой стране не было ни буржуазной революции, ни консервативной революции сверху, ни пока что коммунистической. Сможет ли Индия избежать трагических жертв, которые придется заплатить на каждом из трех путей, найдет ли она свой вариант, как пыталось сделать правительство Неру, или она принесет не менее ужасающую жертву стагнации, остается величайшей проблемой для политиков нынешнего поколения.

Едва ли эти три варианта – буржуазная революция, завершающаяся демократией западного типа, консервативная революция сверху, заканчивающаяся фашизмом, и крестьянская революция, ведущая к коммунизму, – образуют весь спектр возможных путей и альтернатив. Скорее всего они являются последовательными историческими этапами. Кроме того, они связаны между собой. Методы модернизации, избранные в одной стране, меняют представление о проблеме в тех странах, которые идут следом, как заметил еще Веблен, введя в оборот модный термин «преимущества отсталости». Без предшествующей демократической модернизации Англии вряд ли были бы возможны реакционные пути, по которым пошли Германия и Япония. Без капиталистического и реакционного опыта коммунистический путь был бы совершенно иным, если бы вообще возник. Достаточно легко заметить, даже при благожелательном взгляде, что индийская неуверенность объясняется в большой мере негативной критической реакцией на все три предшествующих исторических опыта. Хотя были некоторые общие проблемы в построении индустриальных обществ, эта задача оказывается постоянно меняющейся. Исторически необходимые условия для каждого крупного политического образования резко различаются между собой.

Внутри каждого из трех основных типов также есть различия, причем, пожалуй, самые поразительные – внутри демократического варианта, как и значительные сходства. В этой главе я постараюсь воздать должное тому и другому, рассмотрев аграрные социальные особенности, которые внесли вклад в развитие западной демократии. Следует еще раз объяснить, что значат эти громкие слова, несмотря даже на то, что определения демократии обычно уводят в сторону от реальных проблем к тривиальной игре в слова. Автор рассматривает развитие демократии как длительную и пока, конечно, не завершенную борьбу за достижение трех сравнительно близких целей: 1) ограничение произвола правителей, 2) замена произвольных правил правления справедливыми и рациональными, 3) обеспечение участия населения в выборе правителей. Казнь королей была наиболее драматичным, но ни в коем случае не наименее важным аспектом первой цели. Усилия по установлению верховенства права, авторитета законодательной власти, а впоследствии использование государства в качестве механизма для обеспечения общественного благосостояния – знакомые и известные аспекты двух оставшихся.

Хотя подробный анализ более ранних этапов развития досовременных обществ выходит за рамки настоящего исследования, следует все-таки кратко рассмотреть вопрос о различии в стартовых условиях. Существуют ли в аграрных обществах структурные особенности, благоприятствующие в некоторых случаях последующему развитию в направлении парламентской демократии, тогда как иные стартовые условия способны затруднить это движение или сделать его невозможным? Конечно, стартовые условия не определяют полностью последующий курс модернизации. В прусском обществе XIV в. можно было обнаружить множество черт, объединяющих его с обществами, ставшими предшественниками парламентской демократии в Западной Европе. Решающие сдвиги, которые принципиально изменили направление развития прусского и в конечном счете немецкого общества, произошли в следующие два столетия. Тем не менее даже если стартовые условия сами по себе ничего не решают, некоторые из них могут более благоприятствовать демократическому развитию, чем другие.

На мой взгляд, достаточно обоснован тезис о том, что западный феодализм содержал определенные институции, отличавшие его от других обществ в благоприятную для демократии сторону. Немецкий историк Отто Хинтце, проанализировав социальные порядки феодального общества (St?nde), сделал, пожалуй, больше других для доказательства этого тезиса, хотя он остается предметом горячих споров среди ученых [Hintze, 1962, S. 40–185, 120–139, 84–119].[254] Для нас наиболее интересный аспект – это постепенный рост иммунитета отдельных групп и персон от власти правителя, а также концепция права на сопротивление несправедливой власти. Наряду с концепцией договора как общего дела, свободно предпринимаемого свободными личностями, выведенной из феодальных отношений вассальной зависимости, этот комплекс идей и практик образует главное наследие, оставленное европейским средневековым обществом современным западным представлениям о свободном обществе.

Такой комплекс сложился только в Западной Европе. Только здесь возник тонкий баланс между слишком сильной и слишком слабой королевской властью, внесший важный вклад в развитие парламентской демократии. Широкое разнообразие отдельных аналогий возникает и в других местах, но им, похоже, недостает решающего ингредиента или решающей пропорции, которые обнаруживаются в Западной Европе. В русском обществе также сформировалась система сословий. Но Иван Грозный переломил хребет независимой аристократии. Попытка восстановления привилегий после сильной власти Петра I вернула их, но без соответствующих обязательств или общего представительства в механизме управления государством. В бюрократическом Китае развилась концепция «небесного мандата», придававшего некоторый оттенок легитимности борьбе против несправедливого притеснения, но без сильной концепции корпоративного иммунитета, пусть даже ученые чиновники отчасти воплотили ее на практике и вопреки базовому принципу бюрократического правления. Феодализм зародился в Японии, но с сильным бременем лояльности к вышестоящим и к божественному правителю. Этой форме феодализма недоставало концепции взаимных обязательств среди тех, кто теоретически равен между собой. Кастовую систему в Индии можно рассматривать как уверенный шаг по направлению к концепциям иммунитета и корпоративных привилегий, но опять-таки при отсутствии теории или практики свободного договора.

Попытки найди единое всеобъемлющее объяснение этих различий, подстрекаемые несколькими импровизированными замечаниями Маркса и кульминируемые в выдвинутой Виттфогелем спорной концепции восточного деспотизма, базирующегося на контроле за источниками воды, не были слишком успешными. Это не значит, что они совершенно промахиваются мимо цели. Водоснабжение, пожалуй, слишком узкое понятие. Традиционный деспотизм возникал там, где центральное правительство было способно выполнять множество задач или следить за активностями, существенно важными для функционирования всего общества. В прежние времена для правительства было гораздо менее возможно, чем сегодня, создавать ситуации, которые включают собственное определение того, что является существенно важным для общества в целом, и принуждать население к пассивному принятию этого. Поэтому для доиндустриальных стран отчасти менее рискованно, чем для современных, исследовать гипотезу о том месте, где происходит реализация существенных задач. В то же время сегодня, похоже, есть более широкий выбор, чем раньше, того политического уровня, на котором общество организует разделение труда и поддержание социального единства. Крестьянская деревня, феодальный фьеф или даже грубая территориальная бюрократия могут стать решающим уровнем при в общем сходных аграрных технологиях.

После краткого анализа различий в стартовых условиях мы можем обратиться к собственно процессу модернизации. Один момент совершенно ясен. Сохранение королевского абсолютизма или вообще доиндустриальной бюрократической власти вплоть до Нового времени создавало условия, неблагоприятные для демократии западного типа. Столь различные истории Китая, России и Германии сходятся в этом пункте. Любопытный факт, которому я не пытаюсь дать объяснение, состоит в том, что во всех основных странах, рассмотренных в связи с этим в настоящем исследовании (за исключением, конечно, Соединенных Штатов), а именно в Англии, Франции, в прусской части Германии, России, Китае, Японии и Индии, в XVI–XVII вв. сформировались сильные центральные правительства, которые можно грубо назвать королевским абсолютизмом или аграрной бюрократией. Какие бы ни были на то причины, этот факт оказывается удобной, хотя и произвольной точкой опоры для рассуждений о началах модернизации. Хотя сохранение сильной власти имело неблагоприятные последствия, сильные монархические институции выполнили необходимую функцию на раннем этапе, ограничив произвол аристократии. Демократия не смогла бы вырасти и процветать в условиях грабежа и мародерства со стороны безудержных баронов.

В раннее Новое время решающим предварительным условием для современной демократии было появление грубого баланса между короной и знатью, в котором королевская власть преобладала, но который обеспечивал существенную независимость дворянству. Плюралистическое представление о том, что дворянство является существенным ингредиентом в развитии демократии, прочно основывается на исторических фактах. Сравнительную поддержку этому тезису обеспечивает отсутствие такого ингредиента в Индии при Акбаре и в Китае при маньчжурах или, вероятно, точнее – неспособность выработать приемлемый и законный статус для того уровня независимости, который фактически имелся. Те способы, которыми независимость выкорчевывалась, также важны. В Англии Война роз, locus classicus для позитивного свидетельства, выкосила земельную аристократию, значительно облегчив установление такой формы королевского абсолютизма, которая была много мягче, чем во Франции. Разумно вспомнить, что подобный баланс, которым так дорожит традиция либерализма и плюрализма, стал итогом применения насильственных и нередко революционных методов, от которых современные либералы обычно отказываются.

В связи с этим можно задать вопрос, что происходит, когда и если землевладельческая аристократия пытается освободиться от контроля со стороны короля при отсутствии многочисленного и политически сильного класса горожан. Либо в менее точной форме этот вопрос звучит так: что может произойти, если знать стремится к свободе при отсутствии буржуазной революции? На мой взгляд, можно спокойно сказать, что исход в этом случае очень неблагоприятен для западной версии демократии. В России XVIII в. служивая аристократия смогла расторгнуть свои обязательства перед царским самовластием, одновременно сохранив и даже увеличив свои земельные владения и власть над крепостными крестьянами. Это развитие в целом было неблагоприятно для демократии. Немецкая история в некоторых отношениях даже более показательна. Там знать по большей части вела борьбу с Великим курфюрстом без помощи городов. Многие требования немецкой аристократии этого времени напоминают английские: за право голоса в правительстве и особенно в вопросе о том, какими способами правительство получает доход. Но исходом этой борьбы стала не парламентская демократия. Слабость городов, переживших упадок после своего расцвета в южной и западной Германии в конце Средних веков, была постоянной чертой немецкой истории.

Не пускаясь в более подробное рассмотрение и не затрагивая азиатский материал, указывающий в том же направлении, можно просто засвидетельствовать сильную степень согласия с марксистским тезисом о том, что энергичный и независимый класс горожан является необходимым элементом для роста парламентской демократии. Без буржуа нет демократии. Если мы ограничиваем свое внимание исключительно аграрным сектором, то главное действующее лицо не появляется на сцене. При этом в сельской местности разыгрывалась достаточно важная драма, также заслуживающая тщательного изучения. И если кому-нибудь захочется вывести в своей истории героев и негодяев – автор настоящей книги решительно отказывается от такой позиции, – то следует учесть, что тоталитарный негодяй порой жил в деревне, а у демократического героя-горожанина там были союзники.

Так, например, обстояло дело в Англии. Пока абсолютизм укреплялся во Франции, в большей части Германии и в России, на английской почве ему впервые пришлось серьезно ограничить свои притязания, хотя и попытки его установления здесь были намного более слабыми. В существенной мере это было так из-за того, что английская землевладельческая аристократия достаточно рано начала приобретать коммерческие черты. К числу решающих факторов, наиболее сильно влияющих на ход последующей политической эволюции, относится вопрос о том, перешла ли землевладельческая аристократия к коммерческому сельскому хозяйству, и если да, то какую форму приобрела эта коммерциализация.

Теперь нам следует проанализировать основные контуры и сравнительные перспективы этой трансформации. В европейской средневековой системе определенная часть земли феодального лорда была его собственным поместьем, где работали крестьяне, за что господин предоставлял им защиту и обеспечивал правосудие, которое, конечно, нередко отвечало его собственным материальным интересам. Крестьяне использовали другую часть помещичьей земли, которую они возделывали для собственного пропитания и где были расположены их жилища. Третья часть земли, обычно леса, реки и пастбища, была известна как общее достояние и служила для добывания топлива, охоты и выпаса скота как для помещика, так и для крестьян. Отчасти для обеспечения господину достаточного объема рабочей силы крестьяне различными способами привязывались к земле. Верно, что рынок играл важную роль в средневековой аграрной экономике, причем намного более важную роль уже в достаточно раннее время, чем это было признано. Тем не менее в отличие от последующего времени помещик со своими крестьянами образовывал самодостаточное сообщество, способное обеспечить из местных ресурсов с помощью местных умений и навыков большую часть своих потребностей. Несмотря на бесчисленные локальные вариации, эта система доминировала в большей части Европы. Такой системы не было в Китае. Феодальная Япония демонстрирует сильные сходства с этими порядками; аналогии можно отыскать и в некоторых частях Индии.

Среди многих последствий прихода коммерции в города и возросшей потребности абсолютистских правителей в сборе налогов было то, что у сюзерена возрастала нужда в наличных деньгах. В различных частях Европы возникли три ответа на эту ситуацию. Английская землевладельческая аристократия перешла к коммерческому сельскому хозяйству, что предусматривало предоставление крестьянам свободы самим заботиться о себе по мере своих сил. Французская землевладельческая элита в целом предоставила крестьянам de facto владение землей. В тех областях, где помещики занялись коммерцией, они заставляли крестьян отдавать им долю своей продукции, которую затем продавали на рынке. В Восточной Европе возник третий вариант – помещичья реакция. Восточно-немецкие юнкеры превратили ранее свободных крестьян в фермеров, чтобы выращивать и продавать на экспорт зерно, тогда как в России сходное развитие произошло скорее из-за политических, чем из-за экономических причин. Только к XIX в. экспорт зерна стал важным фактором российской экономики и политического ландшафта.

В самой Англии поворот к коммерческому фермерству со стороны землевладельческой аристократии устранил в основном ее зависимость от короны и стал причиной ее враждебности к неуклюжим попыткам Стюартов ввести абсолютизм. Кроме того, форма коммерческого фермерства, которая укоренилась в Англии, в отличие от Восточной Германии, породила солидную общность интересов с городами. Оба фактора были важными причинами гражданской войны и итоговой победы дела парламентаризма. Последствия этого оставались важными и усиливались новыми факторами в XVIII–XIX вв.

Последствия кажутся даже более ясными, если мы сопоставляем английский опыт с другими вариантами. Говоря в общем, есть две другие возможности. Коммерческий импульс может быть весьма слабым среди высших землевладельческих классов. Где это случается, результатом будет сохранение огромных крестьянских масс, что в лучшем случае оказывается чудовищной проблемой для демократии, а в худшем случае – потенциалом для крестьянской революции, ведущей к коммунистической диктатуре. Другая возможность – в том, что высшие землевладельческие классы будут использовать разнообразные политические и социальные рычаги для удержания рабочей силы на земле и перехода к коммерческому фермерству в такой форме. Вместе с существенным показателем промышленного роста результатом скорее всего окажется то, что мы считаем фашизмом.

В следующем разделе мы рассмотрим ту роль, которую играли высшие землевладельческие классы в создании фашистских правительств. А пока нам достаточно заметить, что, во-первых, форма коммерческого сельского хозяйства была не менее важна, чем сама по себе коммерциализация; во-вторых, провал укоренения подходящих форм коммерческого сельского хозяйства на ранней стадии по-прежнему оставляет открытым иной путь к современным демократическим институциям. Обе черты заметны во французской и американской истории. В некоторых частях Франции коммерческое сельское хозяйство в основном оставило неизменным крестьянское общество, но взяло больше от крестьянства, внеся вклад в формирование революционных сил. В большей части Франции движение знати к коммерческому сельскому хозяйству было слабее, чем в Англии. Но революция нанесла удар аристократии и открыла путь к парламентской демократии. В Соединенных Штатах рабство на плантациях было важной стороной капиталистического роста. В то же время оно было, мягко говоря, институцией, неблагоприятной для демократии. Гражданская война преодолела это препятствие, пусть и не до конца. Говоря вообще, рабство на плантациях – это лишь самая крайняя форма репрессивной адаптации капитализма. Три фактора делают его неблагоприятным для демократии. Высший землевладельческий класс нуждался в государстве с сильным репрессивным аппаратом, т. е. таким, который устанавливает в целом политическую и социальную атмосферу, неблагоприятную для человеческой свободы. Кроме того, такое государство поддерживает превосходство села над городом, города при этом оказываются скорее перевалочными складами для экспорта товаров на отдаленные рынки. Наконец, проявляются жестокие последствия отношения господ к рабочей силе, особенно суровые в тех плантаторских экономиках, где трудящиеся принадлежат к другой расе.

Поскольку переход к коммерческому сельскому хозяйству очевидно является чрезвычайно важным шагом, как можно объяснить те формы, в которых он удался либо потерпел неудачу? Современный социолог, вероятно, будет искать объяснения в культурологических терминах. В тех странах, где коммерческое сельское хозяйство не смогло развиться в большом масштабе, он будет подчеркивать сдерживающий характер аристократических традиций, таких как понятия чести и негативного отношения к зарабатыванию денег и труду. На начальном этапе этого исследования я был склонен к поиску подобных объяснений. По мере накопления материала появились основания для скептического отношения к этой линии нападения, хотя мы еще рассмотрим впоследствии общие вопросы, затрагиваемые при этом.

Чтобы быть убедительным, культурологическое объяснение должно продемонстрировать, например, что среди английских высших землевладельческих классов военные традиции и понятия статуса и чести были существенно более слабыми, чем, скажем, во Франции. Хотя английская аристократия была менее замкнутой группой, чем французская, и не подчинялась формальному правилу понижения в статусе, сомнительно, что культурных различий хватает для объяснения различия в экономическом поведении. А что сказать о восточно-немецкой знати, которая перешла от колонизации и захвата территорий к увеличению экспорта зерна? Даже более важное соображение – тот факт, что там, где среди землевладельческих элит коммерческий импульс кажется слабым в сравнении с ситуацией в Англии, нередко можно обнаружить устойчивое меньшинство тех, кто все-таки успешно перешел к коммерции, поскольку местные условия благоприятствовали этому. Таким образом коммерческое сельское хозяйство, ориентированное на экспорт, развилось в некоторых частях России.

Подобные наблюдения заставляют вновь подчеркнуть важность различий в возможностях перенять коммерческое сельское хозяйство, таких как в первую очередь наличие рынка в близлежащих городах и наличие удобных методов перевозки товаров: до появления железной дороги объемный груз переправляли в основном по воде. Хотя вариации в почве и климате, конечно, важны, в качестве главного действующего лица вновь кстати появляется буржуазия. Политические соображения также сыграли решающую роль. Там, где помещики смогли без труда воспользоваться государственным аппаратом принуждения для собирания арендной платы – обычное дело в Азии и до некоторой степени в дореволюционной Франции и России, – явно отсутствует побудительный стимул для усвоения менее репрессивных форм капитализма.

Хотя вопрос распространения коммерческого сельского хозяйства среди крестьян менее существен для установления демократии, здесь уместно сделать замечания по этому поводу. В общем решение крестьянского вопроса через трансформацию крестьянства в социальное образование иного вида, по-видимому, является хорошим знаком для демократии. Тем не менее в Скандинавии и Швейцарии крестьяне стали частью демократических систем, занявшись довольно специфическими формами коммерческого фермерства – в основном поставляя молочную продукцию на городские рынки. Там, где крестьяне упорно сопротивлялись подобным переменам, как, например, в Индии, нетрудно выстроить возражение в обход объективных условий. Реальная рыночная перспектива часто отсутствует. Для крестьян, живущих на грани физического выживания, модернизация очевидно слишком рискованна, особенно если при господствующих социальных институциях прибыль достается кому-то другому. Поэтому запредельно низкий уровень жизни и ожиданий – это единственный вид адаптации, имеющий смысл в подобных условиях. Наконец, там, где обстоятельства иные, порой можно обнаружить драматические изменения, происходящие за короткое время.

До сих пор рассуждение концентрировалось на двух главных переменных: отношения высших землевладельческих классов с монархией и их ответ на необходимость рыночно ориентированного производства. Есть и третья главная переменная, которая уже заявляла о себе: отношения высших землевладельческих классов с городским населением, в основном с высшей его стратой, которую приблизительно можно назвать буржуазией. Коалиции и контркоалиции, которые возникли среди и поверх этих двух групп, составили, а в некоторых частях мира до сих пор составляют базовую рамку и среду политического действия, предлагающую набор шансов, соблазнов и невозможностей, внутри которой приходится действовать политическим лидерам. В очень широком смысле наша задача сводится к установлению тех ситуаций в отношениях между высшими землевладельческими классами и городским населением, которые внесли вклад в развитие относительно свободного общества Современности.

Лучше всего начать с напоминания о естественных линиях раскола между городом и деревней и соответствующими частями населения. Во-первых, есть знакомый конфликт интересов между потребностью города в дешевой еде и в высоких ценах на продукцию, которая в нем производится, и стремлением сельчан повысить цены на продукты питания и приобрести подешевле продукцию ремесленников и товары с фабрики. Этот конфликт может приобрести огромное значение по мере распространения рыночной экономики. Классовые различия, например на селе между помещиком и крестьянином или в городе между мастером и наемным рабочим, владельцем фабрики и промышленным рабочим, идут поверх разрыва между городом и деревней. Там, где интересы высшей страты в городе и деревне сходятся в ущерб крестьянам и рабочим, исход борьбы оказывается скорее всего неблагоприятным для демократии. Однако очень много зависит от исторических обстоятельств, в рамках которых это выравнивание интересов осуществляется.

Очень важный пример совпадения интересов между главными сегментами земельной аристократии и высшими слоями городского населения предлагает Англия при Тюдорах и Стюартах. Там совпадение возникло на раннем этапе в ходе модернизации и в условиях, которые привели обе группы к борьбе против королевской власти. Эти аспекты имеют ключевое значение в объяснении последствий для установления демократии: в отличие от ситуации во Франции того же времени, где производители были в основном вовлечены в производство оружия и предметов роскоши для короля и придворной аристократии, английская буржуазия была энергичной и независимой с обширными интересами в торговле на экспорт.

На стороне землевладельческой знати и джентри был еще ряд благоприятных факторов. Торговля шерстью стала оказывать воздействие на село еще до XVI в., что привело к огораживаниям земли для выпаса овец. Английский высший класс, занимавшийся выращиванием овец, немногочисленный, но очень влиятельный, нуждался в городах, которые занимались экспортом шерсти, и эта ситуация сильно отличалась от ситуации в Восточной Германии, где юнкеры, производившие зерно, обходились без городов, переживавших упадок.

В Англии союз между высшими классами на селе и в городе до гражданской войны в такой форме, которая благоприятствовала делу свободы, оказался уникальной конфигурацией для крупных стран. Вероятно, более масштабная ситуация, частью которой она являлась, могла случиться лишь однажды в человеческой истории: английская буржуазия с XVII по большую часть XIX в. была максимально заинтересована в деле свободы, поскольку это была первая буржуазия и она еще не придала своим зарубежным и внутренним соперникам их полную силу. Тем не менее полезно перевести некоторые выводы, полученные из английского опыта, в форму предварительных общих гипотез о тех условиях, в которых сотрудничество между важными сегментами высших классов в городе и деревне может оказаться благоприятным для развития парламентской демократии. Уже указывалось значение того, что слияние интересов происходит в оппозиции к королевской бюрократии. Вторым условием, похоже, является то, что коммерческие и промышленные лидеры должны постепенно становиться преобладающим элементом общества. При этих условиях высшие землевладельческие классы способны выработать буржуазные экономические навыки. Это происходит не через простое копирование, но в ответ на общие условия и их собственные жизненные обстоятельства. Все эти вещи, похоже, могут случиться только на раннем этапе экономического развития. Их повторение где-либо в XX в. кажется совсем невероятным.

Заимствование характерных черт у буржуазии облегчает впоследствии для высших классов землевладельцев удержание ключевых политических позиций в том, по сути, бюрократическом обществе, которым была Англия в XIX в. Еще три фактора можно отнести к важным в этой связи. Первый – это наличие существенного уровня антагонизма между коммерческими и промышленными элементами и прежними землевладельческими классами. Второй – это то, что землевладельческие классы сохраняли достаточно прочное экономическое положение. Оба этих фактора предотвращают образование солидного фронта оппозиции из высшего класса, требующей реформ и поощряющей определенную склонность к борьбе за народную поддержку. Наконец, я выскажу предположение, что землевладельческая элита должна быть способна передать кое-что из своего аристократического мировоззрения коммерческим и промышленным классам.

Эта передача представляет собой большее, чем смешанный брак, в котором древнее поместье может сохранить себя благодаря союзу с новыми деньгами. Здесь задействовано множество тонких изменений в общем положении, которые сегодня едва ли можно понять. Мы знаем лишь о последствиях: позиции буржуазии укрепились, а не ослабли, как произошло в Германии. Механизмы, посредством которых осуществилось это проникновение, далеко не ясны. Нет сомнения, что система образования играет при этом важную роль, хотя сама по себе она вряд ли может иметь решающее значение. Изучение биографической литературы, весьма богатой в Англии, может принести здесь большую пользу, несмотря на английское табу на откровенное обсуждение социальной структуры, которое иногда соблюдается не менее строго, чем табу на откровенные разговоры о сексе. Там, где линии социального, экономического, религиозного и политического раскола располагались не близко, конфликты с меньшей вероятностью приобретают настолько яростный и жестокий характер, чтобы исключить демократическое примирение. Цена подобной системы, конечно, увековечивание в большом объеме «допустимых» злоупотреблений, которые в основном допустимы для тех, кто выигрывает за счет системы.

Краткое рассмотрение судьбы английского крестьянства предполагает еще одно условие демократического развития, которое вполне может оказаться решающим на собственных основаниях. Хотя окончательное решение крестьянского вопроса по-английски, через огораживания, возможно, и не было таким брутальным, как пытались убедить нас некоторые авторы в прошлом, вряд ли есть сомнения, что огораживания как часть промышленной революции устранили крестьянский вопрос из английской политики. Поэтому в этой стране не осталось больших масс крестьян, которые послужили бы потенциалом для достижения реакционных целей в интересах высших землевладельческих классов, как в Германии и Японии. В них так же не было массового базиса для крестьянских революций, как в России и Китае. По совершенно иным причинам Соединенные Штаты также избежали политического проклятия крестьянского вопроса. Франции это не удалось, и нестабильность французской демократии в XIX–XX вв. отчасти объясняется этим фактом.

Признанная жестокость огораживаний ставит нас перед ограничениями, наложенными на возможность мирного перехода к демократии, и напоминает об открытых и насильственных конфликтах, которые предшествовали ее установлению. Пора вернуть диалектику, напомнить себе о роли революционного насилия. Большая доля этого насилия, возможно, его самые важные особенности имеют свое основание в аграрных проблемах, возникших на пути, который привел к западной демократии. Гражданская война в Англии ограничила королевский абсолютизм и предоставила коммерчески мыслящим крупным помещикам свободу в том, чтобы сыграть свою роль в уничтожении крестьянской общины в XVIII – начале XIX в. Французская революция разрушила власть землевладельческой элиты, остававшейся в основном докоммерческой, хотя некоторые ее представители начали переходить к новым формам хозяйствования, требовавшим использования репрессивного механизма для сохранения рабочей силы. В этом смысле, как уже замечено, Французская революция представила альтернативный путь создания институций, в конечном счете благоприятных для демократии. Наконец, Гражданская война в Штатах также сломала власть землевладельческой элиты, которая была помехой на пути демократического прогресса, но в этом случае она сформировалась вместе с успехами капитализма.

Независимо от того, помогли или помешали эти три насильственных восстания развитию либеральной и буржуазной демократии, следует признать, что они были важной частью общего процесса. Сам по себе этот факт обеспечивает существенное оправдание для именования их буржуазными или, если угодно, либеральными революциями. Тем не менее есть реальные трудности в классификации революций, как и любого крупного исторического феномена. Перед тем как двигаться дальше, полезно рассмотреть этот момент.

Достаточно общие соображения заставляют использовать широкие категории. Вполне очевидно, что определенные институциональные порядки, такие как феодализм, абсолютная монархия или капитализм, возникают, достигают высшей точки своего развития и уходят в прошлое. Тот факт, что какой-то специфический институциональный комплекс сначала развился в одной стране, а затем в другой, как произошло с капитализмом в Италии, Голландии, Англии, Франции и Соединенных Штатах, не является помехой для общей эволюционной концепции истории. Ни одна страна не проходит через все стадии; изменения происходят лишь до определенной стадии, в рамках конкретной ситуации и институций. Таким образом, революция в средствах производства в интересах частной собственности имеет хороший шанс на успех, но только на некоторых этапах. Она может случиться безнадежно рано, оказавшись в XIV и XVI вв. второстепенным событием, либо безнадежно запоздать во второй половине XX в. Сверх и помимо конкретных исторических условий в данный момент в конкретной стране, есть также общемировые условия, такие как состояние технического искусства, экономической и политической организации, достигнутой в других частях света, что оказывает сильное влияние на перспективы революции.

Эти соображения приводят к заключению, что революции необходимо классифицировать по их широким институциональным последствиям. Много путаницы и нежелания прибегать к более крупным категориям происходит из того факта, что те, кто обеспечивают массовую поддержку революции, те, кто возглавляют ее, и те, кто в итоге больше всего от нее выигрывают, – это совсем разные люди. Только если это различие остается ясным в каждом случае, имеет смысл (и даже совершенно необходимо ради разграничения и выделения сходств) рассматривать гражданскую войну в Англии, Французскую революцию и Гражданскую войну в Соединенных Штатах как этапы развития буржуазно-демократической революции.

Есть основания для нежелания использовать этот термин, и полезно указать, почему он может ввести в заблуждение. Для некоторых авторов понятие буржуазной революции подразумевает постоянное увеличение экономической мощи городских коммерческих и промышленных классов вплоть до того момента, когда экономическая мощь вступает в конфликт с политической властью, все еще находящейся в руках прежнего правящего класса, в основном опирающегося на землевладение. В этот момент, предположительно, происходит революционный взрыв, в ходе которого коммерческие и промышленные классы перехватывают бразды политической власти и устанавливают основные контуры современной парламентской демократии.

Эта концепция не является совершенно ошибочной. Даже для Франции есть хорошие свидетельства увеличения экономической мощи сегмента буржуазии, враждебного по отношению к ограничениям, установленным при старом порядке. Тем не менее такое понимание буржуазной революции – упрощение, переходящее в карикатуру того, что происходило на самом деле. Чтобы убедиться в карикатурности нарисованной картины, достаточно вспомнить (1) важность капитализма в английской деревне, который позволил землевладельческой аристократии сохранять контроль над политической системой в течение всего XIX в.; (2) слабость всех чисто буржуазных движений во Франции, их тесную связь со старым режимом, зависимость от радикальных союзников во время революции, сохранение крестьянской экономики до новых времен; (3) и тот факт, что в Соединенных Штатах рабство на плантациях возникло как составная часть промышленного капитализма, для которого оно представляло значительно меньшую помеху, чем для демократии.

Как указано чуть выше, центральная трудность в том, что такие выражения, как «буржуазная революция» или «крестьянская революция», смешивают в одну кучу тех, кто делает революцию, и тех, кто выигрывает от нее. Кроме того, эти термины смешивают юридические и политические результаты революции с социальными группами, принимавшими в ней активное участие. Крестьянские революции XX в. пользовались массовой поддержкой крестьян, которые стали главной жертвой модернизации, осуществленной коммунистическими правительствами. Тем не менее я буду откровенно и эксплицитно непоследователен в использовании терминов. При рассмотрении крестьянских революций мы будет говорить о главной общественной силе, поддерживавшей их, прекрасно помня о том, что в XX в. результатом был коммунизм. При рассмотрении буржуазных революций оправдание этого термина основывается на ряде юридических и правовых последствий. Последовательная терминология вынуждает изобретать новые термины, что, по моим опасениям, только увеличивает путаницу. Главная проблема, в конце концов, в понимании того, что именно случилось и почему, а не в правильном использовании ярлыков.

Ясно, насколько это только возможно, что Пуританская революция, Французская революция и американская Гражданская революция были достаточно насильственными восстаниями в долгом процессе политических изменений, приведших к тому, что мы называем сегодня современной западной демократией. Этот процесс имел экономические причины, хотя они определенно были не единственными. Свободы, добытые в этом процессе, показывают ясную взаимосвязь. Созданные вместе с развитием современного капитализма, они демонстрируют черты определенной исторической эпохи. Ключевые элементы в либеральном и буржуазном порядке общества: право голоса, представительство в законодательном органе власти, который создает законы, а не просто штампует их по указке исполнительной власти, объективная правовая система, которая по крайней мере в теории не дает никаких особых привилегий по рождению или унаследованному статусу, гарантия прав собственности и устранение препятствий к этому, оставшихся от прошлого, свобода слова и право на мирное собрание. Даже если практика отставала от деклараций, тем не менее они являются широко признанными чертами современного либерального общества.

Умиротворение аграрного сектора оказалось решающей чертой всего исторического процесса, породившего такое общество. Оно было не менее важным, чем более известное дисциплинирование рабочего класса, и, конечно, тесно с ним связано. В самом деле, английский опыт подталкивает к выводу о том, что устранение сельского хозяйства в качестве основной социальной активности является одним из необходимых условий успешной демократии. Политическую гегемонию высшего класса землевладельцев необходимо было разрушить либо трансформировать. Крестьянина нужно было превратить в фермера, производящего продукцию для продажи, а не для собственного потребления или для нужд своего господина. В этом процессе высшие классы землевладельцев либо превращались в важный элемент капиталистического и демократического движения, как в Англии, либо, если они пытались сопротивляться, их господство ликвидировалось в конвульсиях революции или гражданской войны. Одним словом, высшие классы землевладельцев либо помогали произвести буржуазную революцию, либо становились ее жертвой.

Завершая это рассуждение, полезно зафиксировать основные условия, которые, очевидно, являются наиболее важными для развития демократии, и в качестве грубого теста сопоставить их с ситуацией в Индии. Если окажется, что наличие какого-то из этих условий имеет доказуемую связь с успешными сторонами парламентской демократии в Индии либо с историческими корнями этих сторон и в то же время отсутствие остальных условий демонстрирует связь с трудностями и препятствиями на пути к демократии в Индии, то мы можем с большей уверенностью опираться на эти выводы.

Первым условием демократического развития, установленным в нашем анализе, было возникновение баланса сил, помогающего избежать как слишком мощной королевской власти, так и слишком независимой землевладельческой аристократии. В Индии при Моголах верховная власть в зените могущества была недосягаема для высших классов. Не имея гарантированных прав собственности, знать была, согласно известной фразе Морланда, либо слугой, либо врагом правящего режима. Упадок системы Моголов высвободил высшие классы, сдвинув баланс в противоположном направлении, к политике враждующих между собой князьков. Тем не менее попытка британцев в XVIII в. создать на индийской почве класс энергичных прогрессивных сквайров по домашнему образцу полностью провалилась. В индийском обществе не смогло также возникнуть второе необходимое условие – поворот к подходящей форме коммерческого сельского хозяйства либо со стороны землевладельческой аристократии, либо со стороны крестьянства. Вместо этого защитный зонтик британского правопорядка благоприятствовал росту населения и позволял классу помещиков-паразитов забирать себе большую часть того, что крестьяне не проедали сами. В свою очередь, эти условия значительно затруднили накопление капитала и промышленный рост. Независимость Индии была отчасти достигнута под влиянием крестьянства, мечтавшего о возвращении к идеализированной деревенской жизни прошлого, что еще больше ограничило и даже опасным образом задержало реальную модернизацию на селе. Не приходится объяснять, что эти обстоятельства были среди главных помех для установления и функционирования прочной демократии.

В то же время уход британцев сильно ослабил политическое влияние землевладельческой элиты. Многие даже скажут, что реформы, последовавшие за объявлением независимости, уничтожили ее могущество. В этой ограниченной мере развитие демократических институций пошло по западному образцу. Важнее даже то, что британская оккупационная власть, опиравшаяся на землевладельческую элиту и отдававшая предпочтение коммерческим интересам в Англии, вынудила перейти в оппозицию солидную часть городских коммерческих и торговых классов, предотвратив тем самым образование роковой коалиции сильной землевладельческой элиты и слабой буржуазии, которая, как мы подробнее увидим в следующем разделе, была социальным истоком правых авторитарных режимов и движений в Европе и Азии. Таким образом, были выполнены два условия: ослабление землевладельческой аристократии и предотвращение коалиции аристократии и буржуазии, направленной против крестьян и рабочих.

Индия действительно важный пример, где по крайней мере формальная структура демократии и значительная часть ее содержания, например наличие легальной оппозиции и каналов для протеста и критики, возникли без фазы революционного насилия. (Восстание сипаев было в основном обращено в прошлое.) И все-таки отсутствие пятого условия, революционного разрыва с прошлым и сколько-нибудь сильного движения в этом направлении вплоть до настоящего времени, относится к числу причин продолжающегося отставания Индии и исключительных сложностей, с которыми сталкивается здесь демократия. Некоторые исследователи ситуации в Индии выражали удивление, что немногочисленная индийская элита, получившая западное образование, сохранила верность демократическим идеалам, хотя могла с легкостью отказаться от них. Но почему им нужно было от них отказываться? Разве демократия не обеспечивает хорошего объяснения для их отказа от попыток масштабной реформы социальной структуры, которая сохраняет их привилегии? Конечно, ради справедливости нужно добавить, что задача представляется неподъемной и внушает страх огромной ответственности за ее выполнение.

Хотя и увлекательно было бы разобрать этот случай подробнее, но индийская политика здесь интересна постольку, поскольку она служит проверкой для теории демократии. Достижения и провалы индийской демократии, препятствия и неопределенность, с которыми она сталкивается, – все это находит рациональное объяснение в терминах пяти условий, выведенных выше из опыта других стран. Конечно, это еще не доказательство. Но, на мой взгляд, можно по праву считать, что эти пять условий не только проясняют существенные стороны индийской истории, но получают из нее серьезную поддержку.