IX. Крестьяне и революция

IX. Крестьяне и революция

Процесс модернизации начинается с провалов крестьянских революций. Он достигает кульминации в XX в., когда крестьянские революции добиваются успеха. Больше уже невозможно рассматривать всерьез точку зрения, согласно которой крестьянство – это «объект истории», форма социальной жизни, поверх которой проходят исторические изменения, но которая не вносит ничего своего в импульс этих перемен. Если иметь вкус к исторической иронии, то чрезвычайно любопытным представляется тот факт, что в современную эпоху крестьянин был в не меньшей степени агентом революции, чем машина, что параллельно с успехами техники крестьянин совершенно самостоятельно превратился в эффективного деятеля исторических преобразований. Тем не менее революционный этот вклад был различным: он был решающим в Китае и России, довольно важным во Франции, достаточно слабым в Японии, незначительным в Индии (на сегодняшний день), ничтожным в Германии и Англии после первоначального всплеска, закончившегося неудачей. В заключительной главе наша задача состоит в том, чтобы систематично сопоставить эти факты между собой, чтобы определить, какие социальные структуры и исторические ситуации приводят к сильным крестьянским революциям, а какие, напротив, препятствуют им.

Этот замысел непросто реализовать. Общие традиционные объяснения наталкиваются на важные исключения, если рассматривать исторический материал в таком же широком диапазоне, как в этом исследовании. Никакая теория, выделяющая какой-то отдельный фактор, не оказывается удовлетворительной. Поскольку отрицательные результаты также полезны, я начну с краткого обзора тех теорий, которыми следует пренебречь.

Первый случай возникает, когда современный исследователь выбирает простую экономическую интерпретацию в терминах ухудшения положения крестьянина под воздействием торговли и промышленности. Там, где ухудшение достигло заметного уровня, логично ожидать революционного выступления. Здесь полезным ограничением оказывается пример Индии, особенно если сравнивать ее с Китаем. Нет никакого указания на то, что ухудшение экономического положения крестьянства в Индии было более серьезным, чем в Китае в XIX–XX вв. Конечно, свидетельства в обоих случаях неполны. В то же время вряд ли какие-либо различия способны объяснить контраст в политической вовлеченности китайских и индийских крестьян за последние полвека. Поскольку эти различия уходят корнями глубоко в прошлое, очевидно, что простое экономическое объяснение здесь не поможет.

Можно возразить, что этот вид экономического объяснения слишком примитивен. Скорее не просто ухудшение материального положения крестьян, но тотальное уничтожение всего их образа жизни, самих оснований крестьянского быта – собственности, семьи, религии – оказывается причиной революционной ситуации. Но факты вновь говорят противоположное. Массовое восстание подняли не английские крестьяне, брошенные на произвол судьбы из-за политики огораживаний, но французские, которым она всего лишь угрожала. Русская крестьянская община в 1917 г. осталась в основном нетронутой. И, как подробнее показано ниже в этой главе, не крестьяне на востоке Германии, где прокатилась помещичья реакция, приведшая к восстановлению крепостничества, подняли кровопролитные мятежи в XVII в., но крестьяне на юге и западе страны, в целом сохранявшие и даже развивавшие свой традиционный образ жизни. Как мы увидим, к истине ближе прямо противоположная гипотеза.

Романтическая и консервативная традиция XIX в. порождает еще один известный тезис о том, что, если благородный аристократ живет среди своих крестьян в сельской местности, вероятность ожесточенного крестьянского выступления меньше, чем в тех случаях, когда пристрастившийся к роскоши помещик уезжает жить в столицу. Истоком этой теории, по-видимому, является контраст между судьбами французской и английской аристократии в XVIII–XIX вв. Однако русские помещики XIX в. часто проводили большую часть своей жизни в своем поместье, что не помешало крестьянам сжигать усадьбы и в конце концов устранить дворянство с исторической сцены. Даже для самой Франции этот тезис сомнителен. Современные исследования показали, что отнюдь не вся знать жила при дворе; многие помещики вели морально образцовую жизнь в сельской местности.

Несколько ближе к истине может оказаться мнение, что массы деревенского безземельного пролетариата являются потенциальным источником восстаний и революций. Огромная численность и явная нищета деревенского пролетариата в Индии, похоже, опровергают эту теорию. В то же время многие из этих людей привязаны к господствующей системе благодаря владению крошечным участком земли и через кастовые отношения. Там, где подобные связи рушились либо вообще никогда не существовали, как в плантаторской экономике, функционировавшей за счет очень дешевого наемного труда представителей другой расы или рабов, шансы на восстание были намного выше. Хотя рабовладельцы американского Юга, вероятно, преувеличивали свои опасения, в других случаях было достаточно оснований для страхов перед восстанием: в Древнем Риме, на Гаити и в других странах Карибского бассейна в XVIII–XIX вв., в некоторых областях Испании Нового времени, а также не так давно – на сахарных плантациях Кубы. Но даже если эта гипотеза продемонстрирует свою правильность при более тщательном изучении, она не предложит никакого объяснения для исторически важных случаев. Деревенский пролетариат этого типа не играл никакой роли в русских революциях 1905 и 1917 гг. (см.: [Robinson, 1932, p. 106]). Хотя китайский случай хуже задокументирован, а банды бродячих крестьян, по различным причинам вынужденных оставить свою землю, играли здесь заметную роль, революционные выступления 1927 и 1949 гг. точно не были связаны с деревенским пролетариатом, трудившимся в крупных поместьях. Не приводило это и к революционным всплескам в XIX в. В качестве общего объяснения эта теория попросту не работает.

Отказавшись от материальных объяснений, естественно обратиться к гипотезам, указывающих на роль религии. На первый взгляд этот путь кажется многообещающим. В индуизме можно найти множество объяснений пассивности индийских крестьян. Вообще органическая космология, легитимирующая роль правящего класса и нашедшая свое выражение в теории вселенской гармонии, которая внушает покорность и примирение со своей судьбой, очевидно, может стать сильным препятствием для восстания и бунта крестьян, если те придерживаются ее принципов. Здесь сразу возникают сложности. Такие религии порождаются городскими жреческими классами. Уровень их поддержки среди крестьян проблематичен. В целом для крестьянской общины характерно наличие подспудных верований, отличных от религиозных взглядов образованного слоя и часто находящихся в прямой оппозиции к ним. Лишь фрагменты этой скрытой традиции, передаваемой из уст в уста из поколения в поколение, обычно сохраняются в исторических записях, да и то, вероятно, в искаженной форме.

Даже в пропитанной религией Индии встречаются многочисленные примеры широко распространенной враждебности к брахманам. Крестьяне в Индии и других странах могут верить в действенность магии и ритуалов, но в то же время неприязненно относиться к людям, которые проводят ритуалы, и к той плате, которая взимается за это. Движения, стремившиеся к устранению жрецов и к прямому доступу к божеству и источнику магии, долгое время подспудно бурлили как в Европе, так и в Азии, периодически выплескиваясь наружу в ересях и бунтах. Поэтому хотелось бы понять, какие обстоятельства делают крестьян приверженцами таких движений в определенный исторический момент. Кроме того, они отнюдь не всегда сопровождают более важные крестьянские выступления. Почти нет никаких указаний на религиозную составляющую крестьянских волнений, предшествовавших Французской революции и сопровождавших ее. В русской революции вряд ли какие-то городские идеи, будь то религиозные или секулярные, сыграли значительную роль. Дж. Т. Робинсон в своем исследовании русского крестьянства накануне 1917 г. указывает, что религиозные и другие духовные течения, навязывавшиеся крестьянам извне, были совершенно консервативными, и отказывается принимать в расчет роль революционных идей, проникших из города [Robinson, 1932, p. 144]. Конечно, дальнейшие исследования могут показать роль подспудных традиций, характерных для крестьянства и выраженных в религиозных терминах. Тем не менее чтобы это объяснение оставалось осмысленным в случае России, как и любого другого общества, требуются сведения о том, каким образом эти идеи соотносятся с конкретными социальными условиями. Сама по себе религия еще не ответ.

Недостатки всех этих гипотез в том, что они придают слишком большое значение крестьянству. Но внимательное рассмотрение хода любого доиндустриального восстания показывает, что его невозможно понять без отсылок к действиям высших классов, которые по большей части и спровоцировали его. Другая отличительная черта восстаний в аграрных обществах – это их тенденция перенимать характер того общества, против которого они направлены. В Новое время эта тенденция менее различима, поскольку успешные восстания становились прологом к основательному и насильственному преобразованию всего общества. Но это намного более очевидно в более ранних крестьянских восстаниях. Мятежники сражаются за восстановление «старого порядка», как во время Bauernkrieg, за «истинного» или за «доброго царя», как в русских крестьянских бунтах. В традиционном Китае результатом обычно оказывалось замещение ослабевшей династии новой, набирающей силу, т. е. реставрация, по сути, той же самой социальной структуры. Перед тем как изучать крестьянство, необходимо рассмотреть все общество.

Принимая во внимание эти соображения, мы можем поставить вопрос, являются ли определенные типы аграрных и досовременных обществ более других подверженными крестьянским восстаниям и мятежам и какие структурные особенности могут помочь в объяснении различий. Достаточно указать на контраст между Индией и Китаем, чтобы увидеть, что различия существуют и обладают длительными политическими последствиями. Аналогичным образом наличие хотя бы одной реальной попытки крестьянского восстания в Индии, например в штате Хайдарабад в 1948 г., даже если оставить в стороне более мелкие выступления, заставляет предположить, что ни одна социальная структура не может быть совершенно защищенной от революционных тенденций, вызываемых ходом модернизации. В то же время некоторые общества очевидно более подвержены им, чем другие. На время мы можем оставить без внимания все проблемы, которые возникают в ходе модернизации, и сфокусироваться только на структурных различиях досовременных обществ.[268]

Контраст между Индией и Китаем позволяет выдвинуть более убедительную гипотезу, чем рассмотренные выше. Индийское общество, как отмечают многие исследователи, напоминает огромный, но в то же время очень простой беспозвоночный организм. Определенный координирующий центр власти, монарх, или, если продолжить биологическую метафору, – мозг – не обязательно требовался ему для функционирования. На протяжении большей части индийской истории вплоть до Нового времени не существовало центральной власти, диктующей свою волю всему субконтиненту. Индийское общество напоминает морскую звезду, которую рыбаки ожесточенно рассекали на части, чтобы увидеть, как из каждой части впоследствии возникает новая морская звезда. Но эта аналогия неточна. Индийское общество было даже проще, но при этом намного более разнородным. Климат, сельскохозяйственные практики, системы налогообложения, религиозные верования и многие другие социальные и культурные особенности заметно отличаются в разных частях страны. В то же время кастовая система была единой для всех и обеспечивала структуру, вокруг которой повсеместно была организована жизнь. Именно она дала возможность возникнуть этим различиям, а также обществу, в котором территориальный сегмент мог быть отрезан от всего остального безо всякого ущерба или по крайней мере без фатального ущерба как для себя, так и для всего общества. Намного более важна (в контексте наших непосредственных задач) обратная сторона этой особенности. Любая попытка инновации, любая местная вариация, просто становилась основой для новой касты. Дело было не только в новых религиозных верованиях. Поскольку различие между священным и профанным в индийском обществе чрезвычайно неоднозначное и поскольку религиозно окрашенные кастовые коды охватывают практически весь спектр человеческой деятельности, любое нововведение или даже его попытка в досовременную эпоху скорее всего становились основой для еще одной касты. Поэтому оппозиция к обществу и паразитирование на нем стали частью самого общества в форме бандитских каст или каст в форме религиозных сект. В Китае также были известны бандитские династии [Hsiao, 1960, p. 462]. В китайском контексте они имели совсем другое значение, помимо того факта, что в отсутствие каст вовлечение новых участников осуществлялось легче. В Китае помещик нуждался в сильной центральной власти как в одном из условий, необходимых для выжимания излишков продукции у крестьян. До совсем недавнего времени из-за кастовой системы это условие было необязательным в Индии. По этой причине китайскому обществу было необходимо нечто вроде мозга, во всяком случае нечто большее, чем рудиментарный центр координации. Бандиты в Китае представляли собой угрозу и могли привести к крестьянскому восстанию.

Общую гипотезу, возникающую из этой краткой сводки, с учетом обычной ритуальной фразы «ceteris paribus» («при прочих равных условиях»), используемой учеными для того, чтобы обойти стороной трудные моменты, можно представить следующим образом. Предельно раздробленное общество, нуждающееся в расплывчатых санкциях для сохранения своей целостности и для выжимания излишков продукции у коренного крестьянства, практически не подвержено крестьянским восстаниям, поскольку оппозиция обычно выражается в создании еще одного сегмента. В то же время аграрная бюрократия или общество, которое зависит от центральной власти, обеспечивающей извлечение излишков, наиболее подвержены подобным выступлениям. Феодальные системы, где реальная власть распределена между несколькими центрами в условиях номинальной центральной власти слабого монарха, находятся где-то посередине. Эта гипотеза по крайней мере соответствует основным фактам, приведенным в данном исследовании. Крестьянский бунт был серьезной проблемой в традиционном Китае и в царской России; несколько менее серьезной, но нередко подспудной проблемой он был в средневековой Европе; достаточно заметной – в Японии после XV в.; и почти нет упоминаний об этом в истории Индии.[269]

Возвращаясь к самому процессу модернизации, можно отметить еще раз, что успех или провал попыток высшего класса развить коммерческое сельское хозяйство имел громадное значение для политического развития государства. Там, где высший землевладельческий класс занялся производством продукции на продажу, в результате чего сельская жизнь подчинилась коммерческим влияниям, крестьянские революции терпели неудачу. Было несколько различных способов реализации этого антиреволюционного перехода. В начале эпохи Мэйдзи быстро обновлявшийся высший землевладельческий класс Японии сохранил большую часть традиционной крестьянской общины в качестве механизма для извлечения излишков. В других ключевых случаях крестьянская община была разрушена либо через устранение связи с землей, как в Англии, либо через усиление этой связи, как после восстановления крепостничества в Пруссии. Наоборот, свидетельства показывают, что революционное движение сильнее развивается и становится серьезной угрозой там, где землевладельческой аристократии не удается организовать со своей стороны мощный коммерческий импульс. В этом случае под поверхностными преобразованиями сохраняется поврежденная, но действенная крестьянская община, с которой знать уже почти не имеет связей. Она попытается поддерживать свой образ жизни в меняющемся мире за счет выжимания все большего объема излишков продукции из крестьянства. В общем и целом именно так обстояли дела во Франции XVIII в., а также в России и Китае XIX–XX вв.[270]

Великая Крестьянская война в Германии, Bauernkrieg 1524–1526 гг., поразительным образом иллюстрирует эти отношения, особенно если сравнить между собой области, где она бушевала с силой, и области, в которых она имела эпизодическое значение. Поскольку это была наиболее важная крестьянская революция раннего Нового времени в Европе, было бы полезно вкратце рассмотреть ее здесь. Опять-таки ее значение становится наиболее ясным через сопоставление с изменениями в английском обществе. Важный сегмент высших землевладельческих классов в Англии хотел владеть не людьми, но землей для выпаса овец. В то же время немецкие юнкеры хотели владеть людьми, а именно людьми, прикрепленными к земле, чтобы производить зерно, которое они продавали на экспорт. Существенная часть последующей истории обеих стран восходит к этому простому различию.

В Пруссии развитие зернового экспорта произвело резкую перемену по сравнению с прежними тенденциями, сходными с тем, что происходило в Западной Европе, где парламентская демократия в итоге одержала победу. К середине XIV в. Пруссия все еще напоминала Западную Европу, даже если она достигла этой стадии по другому пути. Тогда это была земля преуспевающих и сравнительно свободных крестьян. Как и в остальной части того, что впоследствии стало северо-востоком Германии, необходимость предоставить благоприятные условия немецким колонистам-иммигрантам, а также развитие сильной центральной власти в форме Тевтонского ордена и активной городской жизни стали главной причиной этой вольности. Немецкие крестьяне имели право продавать и передавать по наследству свою землю, продавать свою продукцию на городском рынке. Их обязанности по отношению к сюзерену, как денежные, так и трудовые, были посильными, власть помещика в деревенских делах была серьезно ограничена, в основном она касалась «высшей справедливости», т. е. наиболее серьезных преступлений. В остальном деревенские жители сами устраивали свои дела.[271]

В колонизуемой области деревни основывались землемером, часто нанятым помещиками-дворянами, который обеспечивал приток поселенцев, приводил их из прежних мест, прикреплял их к своему наделу, межевал деревенские поля и взамен становился потомственным главой поселения с самой крупной долей собственности [Carsten, 1954, p. 30–31]. Поэтому в определенном смысле деревни на северо-востоке Германии были искусственными коммунами, получившими свои права сверху в форме хартий (Handfesten). В этом отношении их положение отличалось от немецкоговорящих деревень на юге, которые завоевали себе права в ходе продолжительной борьбы с помещиками. Это различие отчасти объясняет отсутствие сопротивления последующему порабощению на северо-востоке, хотя более важную роль, по-видимому, сыграли другие факторы. Еще одним отличием от юга был этнически смешанный состав населения, поскольку немцы селились на славянских территориях. Однако немецкие деревни обычно основывались на незанятых землях, и крестьяне-славяне вскоре получали такой же благоприятный правовой статус, что и немцы [Ibid., p. 32, 34–35, 37–39].

К концу XIV в. начались изменения, которые впоследствии привели к закрепощению крестьян. Города приходили в упадок, ослабела центральная власть. Но важнее всего было начало развития экспортной торговли зерном. Вместе эти силы изменили политический баланс в деревне. Другие части Германии и Европы также оказались затронуты распространением фальшивых денег из-за ослабления монархической власти и аграрным кризисом, который привел к тому, что знать стала угнетать крестьян, и в итоге эти события породили Крестьянскую войну [Carsten, 1954, p. 115]. Но только на северо-западе возникла важная экспортная торговля зерном.

Последствия для крестьян были катастрофическими. Помещикам стали неинтересны денежные поборы с крестьян, и они перешли к обработке земли и расширению своих владений. Для этого требовалась крестьянская рабочая сила. Трудовые повинности были расширены, крестьян привязали к земле. Их практически лишили права продавать и передавать по наследству свою землю, им больше не разрешалось выбирать себе жену вне поместья. Большинство этих перемен произошло в XVI в., в период бурного роста экспортных цен на зерно. Стоит заметить, что в этой ситуации дефицит рабочей силы не помогал крестьянам, но привел к ужесточению дисциплины, чтобы помешать бегству из поместья, и что многочисленная, хотя и достаточно бедная знать смогла установить трудорепрессивную систему без помощи сильного центрального правительства. На самом деле формальное упразднение Тевтонского ордена в 1525 г. стало одним из самых важных политических событий, которые привели к вышеуказанным результатам [Ibid., ch. 11, p. 149–150, 154, 163–164].

В период колонизации крестьянские деревни часто были физически изолированы от дворянских поместий и существовали во многом как независимый организм. Во второй половине XV в. независимость была ликвидирована [Aubin, 1911, S. 155–156], поскольку помещики внедрились в деревни как экономически – через отъем крестьянской собственности, в особенности крупных владений главы поселения, так и политически – через монополию на правосудие [Stein, 1918, S. 437–439]. Если не учитывать это поглощение деревенского сообщества и уничтожение его автономии, трудно понять, как множество разрозненных дворян могло бы навязать свою волю крестьянству.

К концу XVII в. большинство дворян превратились в мелких деспотов в своих поместьях, неподконтрольных формальной власти ни сверху, ни снизу. Юнкерская «капиталистическая» революция XVI–XVII вв. почти полностью была социальной и политической. В литературе не встречается никаких указаний на какие-то важные технические изменения в сельском хозяйстве, которые сопровождали восхождение юнкеров к неограниченному господству. Трехпольная система применялась по-прежнему повсеместно вплоть до Семилетней войны, а к XVII в. аграрные практики, особенно в крупных юнкерских поместьях, намного отставали от того, что использовалось в западных немецких землях [Ibid., S. 463–464].

Крестьяне все-таки оказали некоторое сопротивление. Единственный заслуживающий внимание бунт произошел неподалеку от Кёнигсберга в 1525 г., вскоре после упразднения Тевтонского ордена. Неудивительно, что мятежный импульс пришел отчасти из самого города и от тех, кто мог потерять больше других, – от наиболее преуспевающих крестьян. Он был быстро подавлен из-за слабой поддержки со стороны городов, в которых в отличие от городов в области, охваченной Bauernkrieg, цеховая жизнь была незначительной [Carsten, 1938, p. 407].[272]

Ситуация, которая привела к Bauernkrieg 1524–1525 гг., была в своих важнейших отношениях почти противоположной тому, что происходило в северо-восточной Германии, и заставляет вспомнить некоторые черты, повторившиеся спустя более чем два века во Французской революции. Поскольку Bauernkrieg и многочисленные восстания, приведшие к этой войне, распространились по широкой территории – от современной западной Австрии почти по всей Швейцарии, по областям юго-западной Германии и по большинству областей верхней долины Рейна, – везде, естественно, возникали свои значительные отличия в местных условиях. Эти вариации осложнили определение причин и не давали вплоть до настоящего времени угаснуть ожесточенным спорам.[273]

Тем не менее существует устойчивое согласие среди ученых по следующим моментам. Местные князья в этой части Германии усиливали свою власть, а не ослабляли ее, как на северо-востоке, и предпринимали некоторые предварительные шаги для установления контроля над своей знатью и учреждения современной единой администрации. Однако эта форма абсолютизма была его мелкой и фрагментарной разновидностью, поскольку император распылял немецкие ресурсы в тщетной борьбе против папства. В этой части Германии процветала городская жизнь; закат Средневековья был золотым веком немецкого бюргера.

Поэтому крестьяне могли время от времени рассчитывать на поддержку городского плебса. Но делать общие выводы о том, с каким городским слоем крестьяне заключали союз и против какого выступали, довольно рискованно. В различные времена и в разных местах они вставали в оппозицию ко всем возможным группам и заключали союзы с другими: в Рейнской области боролись на стороне знати против монастырских владений [Waas, 1939, S. 13–15, 19], в других местах – против знати, а в третьих – снова вместе со знатью и потом снова против буржуазии и местного князя [Franz, 1956, S. 26, 31, 84]. Все, что можно сказать, – это то, что конфликт начался в основном с умеренных требований преуспевающих крестьян и постепенно становился все более радикальным, став впоследствии воплощением апокалиптических видений Томаса Мюнцера. Отчасти эта неуклонная радикализация стала результатом неприятия исходных умеренных требований [Waas, 1939], отчасти это произошло вследствие того, что крестьяне обратились к новым религиозным представлениям, распространяемым Реформацией, для оправдания своих экономических, политических и социальных претензий [Nabholz, 1954, S. 144–167].[274] Связь с городом, вероятно, внесла свой вклад в эту радикализацию, предзнаменования которой возникали и раньше.[275] Но ее причиной могло также стать недовольство низшего слоя крестьянства, которое было разделено на богатых и бедняков почти так же, как во Франции конца XVIII в., хотя мне и не встречались ясные подтверждения этой связи.

В ту эпоху знать испытывала двойное давление: со стороны местных князей, стремившихся установить свою власть, и со стороны распространяющейся коммерческой экономики. Знати нужны были деньги, и она пыталась добыть их множеством способов, восстанавливая там, где можно, древние права или – с точки зрения крестьянина – создавая новые повинности. Действительно, первые всплески крестьянского недовольства приобрели форму сохранения или возвращения «das alte Recht» («древнего права») [Franz, 1956, S. 1–40]. Единственное, чего знать не делала, разве что в отдельных местах и в малом масштабе, – не занималась сельским хозяйством коммерчески. В этом состоит решающее различие между районами, где бушевала Крестьянская война, и юнкерской Германией.

Что касается самих крестьян, то экономическое и социальное положение большинства из них некоторое время улучшалось. Как заметил один исследователь более 20 лет назад, признаки процветания среди крестьянства и бюргерства в этой части Германии к концу Средневековья были настолько очевидными, что невозможно уже было предполагать, что причиной восстания стало общее ухудшение экономической ситуации [Waas, 1939, S. 40–42]. Этот факт вполне согласуется с тем, что в условиях жесткого давления знать пыталась как только можно эксплуатировать крестьян.[276] Борьба за свои права между крестьянскими общинами и помещиками шла веками с переменным успехом, но она вовсе не исключала наличия общих интересов по многим вопросам. Периодически достигался какой-то результат в форме записи, известной как Weistum, – кодификации обычного права (Rechtsgewohnheiten), которая представляла собой данные под присягой ответы старейшин общины на вопросы. Сохранившиеся документы показывают резкое увеличение количества этих записей, Weist?mer, после 1300 г., которое достигло максимума между 1500 и 1600 гг., а затем стремительно сократилось [Wiessner, 1934, S. 26–29]. Эти и другие свидетельства говорят, что деревенское общество было внутренне тесно связанное, несмотря на прогрессирующие разрывы в богатстве, существующее в медленно изменяющейся ситуации антагонистической кооперации с сюзереном [Wiessner, 1946, S. 43–44, 60, 63, 70–71].[277] Трудовые повинности и обработка поместья постепенно утрачивали свое значение, а денежные выплаты – наращивали, т. е. ситуация была прямо противоположной тому, что происходило на северо-востоке. Большое число крестьян приблизилось к тому, чтобы получить фактические права собственности, избавившись от большинства стигматов феодального землевладения, хотя во многих местах оно сохранялось.[278]

На ранних этапах восстания крестьянские требования часто повторяли темы, заимствованные из старых Weist?mer [Waas, 1939, S. 34–35]. Этот факт – сильное свидетельство в пользу того, что восстание началось как «законное» недовольство уважаемых и состоятельных членов деревенской общины [Franz, 1956, S. 1–40].

Крестьянская война потерпела неудачу, за которой последовали кровавые репрессии. Как ее радикальное, так и консервативное течения были загнаны вглубь. Отчасти из-за победы аристократов, которая произошла на северо-востоке по совершенно иным причинам и почти без сопротивления, перспектива возникновения либеральной демократии в Германии была уничтожена на века. Лишь в XIX в. Германия предприняла робкие и, как оказалось, безуспешные шаги в этом направлении.

Победы английского сквайра и немецкого юнкера представляют собой две противоположные разновидности того, как высший землевладельческий класс мог совершить успешный переход к коммерческому сельскому хозяйству. Они также демонстрируют два прямо противоположных способа устранения основы для политической активности крестьянства. Несмотря на свое поражение, эта активность была достаточно мощной в областях, охваченных Bauernkrieg, где высшие классы не предпринимали экономической атаки на крестьянское общество, очевидно пытаясь увеличить денежные поборы с крестьян.

Этого отступления ради рассмотрения конкретного случая, я надеюсь, достаточно для того, чтобы указать основные варианты того, как реакция высших землевладельческих классов на вызов коммерческого сельского хозяйства создает ситуации, благоприятные или неблагоприятные для крестьянских восстаний. Главные регионы, где крестьянские восстания в современную эпоху имели наибольшее значение, Китай и Россия, были сходны между собой в том, что высшие землевладельческие классы в общем не совершили успешного перехода к коммерции и промышленности, в то же время не уничтожив преобладающую среди крестьянства социальную организацию.

Теперь мы можем пренебречь действиями аристократии и предпринять более аналитическое рассмотрение факторов, действовавших среди самого крестьянства. Какое именно значение имела модернизация для крестьян помимо того простого и жестокого факта, что рано или поздно они станут ее жертвой? На общих основаниях очевидно, что различные типы социальной организации, встречающиеся в различных крестьянских обществах, вместе со временем и характером самого процесса модернизации, как можно ожидать, имеют значительное влияние на то, какой именно ответ возникает – революционный или пассивный. Но как связаны между собой эти переменные величины? Давайте прежде всего посмотрим, какие общие изменения происходят в этом сложном процессе.

В аграрной экономике модернизация означает распространение рыночных отношений на гораздо более широкую область, чем прежде, и постепенную замену труда для пропитания производством продукции для продажи.[279] Кроме того, со стороны политики успешная модернизация предполагает установление мира и порядка на больших территориях, создание сильного центрального правительства. Между этими двумя процессами нет непременной связи: по меркам своей эпохи Рим и Китай создали сильные администрации, распространившие свою власть на огромные расстояния, но не породили никакого движения к современному обществу. Однако комбинация этих двух факторов начиная с XV в. открыла путь для модернизации в разных частях света. Распространение государственной власти и наступление рынка, которые могут происходить в совершенно разное время, оказывают влияние на отношения между крестьянами и помещиками, на разделение труда внутри деревни, на ее систему власти, на классовые группировки внутри крестьянства, на принципы землевладения и права собственности. В какой-то момент влияние этих внешних сил может произвести изменения в технологии и в уровне производительности сельского хозяйства. Мне неизвестны примеры крупной технической революции в сельском хозяйстве, берущей свое начало из крестьянской среды, хотя, как мы видели, в Японии к концу эры Токугава встречались сравнительно важные случаи. Технологические изменения до сих пор играли намного более важную роль на Западе; в производящей рис Азии увеличение урожайности в основном происходило за счет интенсификации человеческого труда.

В этом комплексе взаимосвязанных изменений политически наиболее важными являются три аспекта: характер отношений между крестьянской общиной и сюзереном, имущественные и классовые разделы внутри крестьянства и уровень солидарности или единства, демонстрируемый крестьянами. Из-за тесной связи между этими тремя аспектами невозможно избежать определенных наложений и повторов при попытке проследить характерные модели модернизации в каждом из этих отношений.

Возвращаясь к началу этого процесса, можно обнаружить, что существуют заметные сходства среди крестьянских сообществ или деревень и их отношений к внешнему миру во многих аграрных цивилизациях. Будет полезно для начала дать описание этих сообществ в самых общих понятиях, принимая в расчет множество политически значимых отступлений от этого плана. В самом деле, значение этих отступлений легче определить после того, как представлена общая модель. Я ограничусь рассмотрением деревень, понимаемых как компактные поселения, окруженные обрабатываемыми полями. Хотя не менее часто встречается система рассредоточенных поселений, она не была нигде преобладающей, за исключением части Соединенных Штатов в эпоху колонизации и фронтира. Это одна из причин того, чтобы не применять к американским фермерам название крестьяне.

Прямо или косвенно непосредственный сюзерен играл существенную роль в деревенской жизни. В феодальных обществах им был сеньор, в бюрократическом Китае им был помещик, зависевший от имперской бюрократии; в некоторых частях Индии им был заминдар – нечто среднее между чиновником-бюрократом и феодальным сеньором. Главной задачей секулярного сюзерена было обеспечение защиты от внешних врагов. Часто, но не повсеместно, он вершил правосудие и регулировал споры между жителями деревни. Рядом с секулярным сюзереном обычно находился священник. Его задачей была легитимация господствующего социального порядка, а также объяснение причин и примирение крестьян с невзгодами и бедствиями, превосходившими уровень традиционной экономики и социальных техник отдельного крестьянина. В ответ на выполнение этих функций сюзерен и священник изымали у крестьян экономические излишки в форме рабочей силы, сельскохозяйственных продуктов или даже денег, хотя они играли менее важную роль в докоммерческую эпоху. Существовали достаточно значительные вариации того, как эти обязательства распределялись среди крестьян. Право крестьян на обработку земли и сохранение доли продукции для собственного использования обычно зависели от выполнения ими вышеперечисленных обязательств.

Есть важное свидетельство в пользу того, что там, где связи, выраставшие из отношений между сюзереном и крестьянским сообществом, были сильными, тенденция к крестьянскому бунту (а позже и революции) была незначительной. Как в Китае, так и в России эти связи были ослабленными, а крестьянские восстания носили в этих странах эндемический характер, даже если различия в структурах самих крестьянских сообществ были настолько велики, насколько это можно себе только представить. В Японии, где крестьянская революция была подконтрольной, эта связь была очень эффективной. Отчасти свидетельства загадочны и противоречивы. В Индии жесткая политическая власть не проникала в деревню, разве только в некоторых областях в добританскую эпоху. Но связь с властью по жреческой линии была сильной.

Для того чтобы эта связь была эффективным агентом социальной стабильности, два условия оказываются существенными. Во-первых, не должно быть жесткой конкуренции между крестьянами и сюзереном за землю и другие ресурсы. Дело здесь не просто в том, как много земли имеется в наличии. Социальные институции не менее важны, чем размеры земли, для определения крестьянского спроса на землю. Поэтому, во-вторых, я предполагаю еще одно, причем тесно связанное условие – политическая стабильность требует включения сюзерена и/или священника в деревенское сообщество в качестве ключевой фигуры, оказывающей те услуги, которые необходимы для сельскохозяйственного цикла и социального единства деревни и за которые он получает сравнительно соразмерные привилегии и материальные вознаграждения. Этот момент требует более подробного рассмотрения, поскольку он поднимает общие вопросы, которые остаются предметом жарких споров.

Трудности возникают из-за понятия вознаграждения или привилегии, соразмерных с теми услугами, которые выполняет высший класс. Будет ли в феодальном обществе «честным» возмещением защиты и правосудия, обеспечиваемых господином, определенное количество кур и яиц, поставляемых в нужное время года, или определенное количество дней, отработанных на господских полях? Разве это не вопрос совершенного произвола, ответ на который может быть получен только силовым путем? Вообще, разве понятие эксплуатации не является чисто субъективным, всего лишь политическим эпитетом, не способным получить никакого объективного закрепления или измерения? Вполне вероятно, что большинство обществоведов сегодня ответят на эти вопросы положительно. Если встать на эту позицию, то приведенное выше утверждение превращается в тривиальную тавтологию. Это означает, что крестьяне не поднимают восстания, пока они считают законными привилегии аристократии и свои обязательства перед знатью. Почему крестьяне так считают, остается по-прежнему загадкой. В рамках этой теории сила и обман могут быть единственно возможными ответами на этот вопрос, поскольку всякий список вознаграждений является в равной степени произвольным. Мне кажется, что в этом пункте субъективная интерпретация совершенно рушится и становится откровенно абсурдной. Почему взыскание девяти десятых крестьянского урожая не будет более или менее произвольным решением, чем взыскание одной трети?

Я утверждаю, что противоположная точка зрения, состоящая в том, что эксплуатация – это в принципе объективное понятие, является гораздо более осмысленной и по крайней мере позволяет строить объяснения. Главное – это вопрос о том, можно ли производить объективную оценку вкладов в поддержание существования специфического общества со стороны настолько качественно разных видов деятельности, как участие в битве и обработка земли. (Прежде экономисты учили нас, что такое возможно по крайней мере в условиях конкурентной рыночной среды, но, как я полагаю, они вряд ли захотят перейти к более общим утверждениям.) Мне кажется, для отстраненного наблюдателя такое совершенно возможно, причем он достигает этого, получив ответы на традиционные вопросы: 1) является ли этот вид деятельности необходимым для этого общества? Что случится, если он прекратится или изменится? 2) Какие ресурсы необходимы для того, чтобы люди могли эффективно выполнять эту деятельность? Хотя в ответах на эти вопросы всегда сохраняется большая доля неопределенности, в них также есть общее объективное ядро.

В пределах, достаточно широких для того, чтобы общество функционировало, объективный характер эксплуатации кажется таким чудовищно очевидным, что возникает подозрение, что в объяснении нуждается скорее отказ от объективности. Не так уж трудно показать, когда крестьянское сообщество получает реальную защиту со стороны своего сюзерена и когда сюзерен либо не способен удержать врагов, либо действует в союзе с ними. Сюзерен, который не заботится о поддержании мира, забирает у крестьянина большую часть продовольствия, отнимает у него женщин (как случалось во многих частях Китая в XIX–XX вв.), является явным эксплуататором. Между этой ситуацией и объективной справедливостью расположены все возможные градации, в которых пропорция между оказанными услугами и изъятыми у крестьян излишками открыта для обсуждения. Подобные обсуждения могут интересовать философов. Но они вряд ли разрушат общество. Тезис, который здесь предлагается, состоит лишь в том, что вклады тех, кто сражается, правит и молится, должны быть очевидными для крестьян, а ответная их плата не должна быть явно несоразмерной по отношению к оказанным услугам. Народные представления о справедливости, если сказать по-другому, имеют под собой рациональную и реалистическую основу; а для утверждения отношений, которые отклоняются от этой основы, потребуются обман и сила в тем большей степени, чем существеннее отклонение.

Определенные формы модернизации особенно склонны к разрушению всех видов равновесия, которые устанавливаются в отношениях крестьянского сообщества и высших землевладельческих классов, и к тому, чтобы вносить дополнительные нагрузки в механизмы, которые их связывают между собой. Там, где королевская власть увеличила и усилила поборы с крестьян, чтобы компенсировать расходы на организацию армии и правительственную бюрократию, а также на дорогостоящую политику придворного великолепия, рост королевского абсолютизма мог с большой вероятностью привести к взрывам крестьянского возмущения.[280] Как короли из династии Бурбонов, так и русские цари каждые по-своему использовали различные приемы для усмирения своей знати за счет усиления страданий крестьянского населения. Ответом на это были периодические всплески народного гнева, намного более суровые в России, чем во Франции. В Англии Тюдоры и Стюарты имели дело с совершенно иной ситуацией, и это стоило им королевской головы, отчасти потому что они пытались защищать крестьян от «антисоциального» поведения знати, занявшейся коммерцией. В Японии сёгунат Токугава решительно отгородил страну от внешнего мира, и поэтому в отличие от абсолютистских монархов Европы он не нуждался в создании дорогостоящей армии и администрации. Крестьянские волнения стали играть важную роль лишь в конце этой эпохи.

В целом создание централизованной монархии означало, что непосредственный сюзерен крестьян уступал свои защитные функции государству. Как во Франции, так и в России эта перемена практически не изменила права помещиков и обязательства крестьян. Права помещиков подкреплялись новой властью государства, поскольку монархия опасалась настроить против себя еще и знать. В свою очередь, постепенное проникновение в деревню городских товаров, в которых помещик нуждался или думал, что нуждался, а также необходимость поддержания придворной роскоши вынуждали знать усиливать давление на крестьян. Неудача в сколько-нибудь широком распространении коммерческого сельского хозяйства лишь ухудшила эту ситуацию, поскольку она означала, что у эксплуатации крестьян нет альтернативы. Как мы видели, все тенденции к коммерческому сельскому хозяйству были трудорепрессивными. Во Франции, России и других частях Восточной Европы мелкий помещик стал самой реакционной фигурой, возможно, из-за того, что все альтернативы, такие как двор, удачный брак или аграрное предпринимательство, были для него закрыты. Нет необходимости прояснять неоднократно отмеченную историками связь между этими тенденциями и крестьянскими возмущениями.

Там, где крестьяне бунтовали, встречаются указания на то, что в добавление к старым методам отъема экономического излишка продукции у крестьян, которые сохранялись и даже усиливались, возникали новые, капиталистические методы. Так было во Франции XVIII в., где крестьянское движение, которое помогло свергнуть старый порядок, имело в равной степени отчетливые антикапиталистические и антифеодальные черты. В России стремление царя устранить крепостную зависимость сверху не смогло удовлетворить крестьян. Выкупные платежи были слишком большими, а наделы земли слишком малыми, как вскоре показало последовавшее за этим накопление долгов. В отсутствие сколько-нибудь последовательной модернизации деревни выкупные платежи стали просто новым методом изъятия излишков у крестьянина, одновременно препятствуя ему в получении земли, которая «по праву» была его. Далее, в Китае поведение крестьян показывало, что их возмущает союз прежнего чиновного сборщика налогов с помещиком-капиталистом при режиме Гоминьдана.

Эти факты не предполагают, что общее бремя обязанностей крестьянина непременно возрастало в этих условиях. В самом деле, общим местом в истории является тот факт, что улучшение в экономической ситуации крестьянства может стать прологом к восстанию.[281] Это сравнительно хорошо установленный факт для английской деревни накануне восстания 1381 г., для Крестьянской войны в Германии XVI в. и для французского крестьянства накануне 1789 г. В иных случаях, причем самых важных, – в России и Китае – давление на крестьян скорее всего увеличилось.

При любом исходе одной из величайших опасностей для старого порядка на ранних фазах перехода к миру коммерции и промышленности является потеря поддержки верхнего слоя крестьянства. Одно распространенное объяснение этого – психологическое, оно сводится к тому, что ограниченное улучшение в экономическом положении этого слоя приводит к постепенному усилению требований и в конечном счете – к революционному взрыву. Эта теория «революции растущих ожиданий» может иметь некоторый объяснительный потенциал. Но общее объяснение ей не под силу. В случае России и Китая, даже в XX в., она искажает факты до неузнаваемости. Встречается несколько разных вариантов того, как богатые крестьяне могли перевернуть старый порядок, в зависимости от специфических исторических обстоятельств и их влияния на различные формы крестьянской общины.

Время изменений в жизни крестьянства, а также количество людей, одновременно затронутых изменениями, являются важнейшими и самостоятельными факторами. Я подозреваю, что они имеют более важное значение, чем факторы материальные, затрагивающие продовольствие, кров, одежду, за исключением очень крупных и внезапных. Медленное ухудшение экономического положения его жертвы могут принять как часть своей нормальной ситуации. Особенно в тех случаях, когда нет очевидных альтернатив, все большие лишения могут постепенно получить оправдание в крестьянских представлениях о том, что является правильным и должным. Что вызывает возмущение крестьян (и не только крестьян), так это новый и неожиданный побор или требование, которые затрагивают сразу большое число людей и порывают с общепринятыми правилами и обычаями. Даже традиционно покорные индийские крестьяне перешли к массовым выступлениям и вызвали призрак аграрной революции в большей части Бенгалии в 1860-х годах, когда из-за внезапного бума на текстильном рынке английские помещики попытались заставить их выращивать индиго по ценам, которые едва позволяли не умереть с голоду.[282] Революционные меры против священников в Вандее имели довольно сходный эффект. Нет необходимости умножать примеры. Значимый момент состоит в том, что при этих условиях невзгоды одного человека в один миг начинают восприниматься как коллективные. Если воздействие соответствующее (внезапное, широкое, но не слишком суровое, чтобы не лишить с самого начала надежды на коллективное сопротивление), оно способно воспламенить солидарность восстания и революции в крестьянской общине любого типа. Насколько я понимаю, ни один тип не имеет совершенной защиты от революции. Тем не менее есть различия во взрывном потенциале, который можно сопоставить с разными типами крестьянской общины.

По ходу этого исследования был отмечен существенный диапазон различий в степени кооперации и соответствующем разделении труда в крестьянских сообществах. Один полюс – это крестьяне Вандеи с их обособленными хозяйствами, что было большой редкостью для крестьян в цивилизованных обществах. Другой полюс – это тесно сплоченная японская деревня, причем это единство сохранилось и в Новое время. На общих основаниях представляется очевидным, что уровень солидарности, демонстрируемый крестьянами, поскольку он является выражением целой сети общественных отношений, внутри которой отдельные люди проживают свою жизнь, должен играть важную роль в политических тенденциях. Тем не менее поскольку этот фактор переплетен со множеством других, трудно оценить его подлинное значение. Насколько я понимаю свидетельства, отсутствие солидарности (или, точнее, состояние слабой солидарности, поскольку минимальный уровень кооперации всегда поддерживается) создает серьезные трудности для любых политических действий. Поэтому его последствия консервативны, хотя выше рассмотренный случай внезапного шока способен преодолеть и эту консервативную тенденцию, подтолкнув крестьян к насильственным выступлениям. В то же время там, где солидарность сильна, возможно провести различие между консервативными формами и теми, что благоприятствуют восстаниям и революциям.

В мятежной и революционной форме солидарности институциональные условия таковы, что они распространяют бедствия по всему крестьянскому сообществу, превращая его в сплоченную группу, враждебную помещику. Факты определенно свидетельствуют о том, что именно это происходило в конце XIX – начале XX в. в российских деревнях. Одним из главных последствий периодического перераспределения собственности в миру, т. е. в крестьянской общине, было распространение дефицита земли, имущественное выравнивание богатых крестьян с бедными. Определенно таким было заключение Столыпина, который пересмотрел прежнюю официальную политику поддержки мира и попытался ввести в России разновидность крепкого сословия йоменов, которое должно было стать опорой для шатающегося трона Романовых [Robinson, 1932, p. 153].[283] Стоит также вспомнить о том, что китайским коммунистам перед приходом к власти пришлось создать такого рода солидарность из непокорного социального материала.

Противоположный вид солидарности, консервативный, получает свою соединительную силу благодаря привязыванию тех, кто испытывает актуальные и потенциальные бедствия, к господствующей социальной структуре. Это происходит, как показывает японский и индийский материал, через разделение труда, которое заручилось сильной санкцией, но в то же время обеспечивает признанную, пусть и скромную нишу для тех, у кого почти нет собственности. Вполне возможно, что ключевое различие между радикальной и консервативной формами солидарности состоит в этом моменте. Радикальная солидарность, как в российской системе, может представлять собой попытку установить справедливое распределение скудных ресурсов, а именно земли; консервативная солидарность была основана на разделении труда. В целом проще заставить людей сотрудничать ради достижения общей цели, чем мирно кооперировать в пользовании скудными ресурсами.[284]

Выражая этот же момент немного иначе, можно сказать, что отношения собственности сильно различаются в том, как они связывают крестьян с господствующим общественным строем, а значит – и по своим политическим последствиям. Для того чтобы стать полноправным членом китайской деревенской общины и попасть под консервативное влияние родственных связей и религиозных уз, было необходимо обладать определенным минимумом собственности. Процесс модернизации очевидно увеличил число крестьян, находившихся ниже этого минимума, – что могло произойти и в досовременную эпоху, – а значит, и радикальный потенциал. В то же время японские и индийские деревни обеспечивали законный, хотя и низкий статус тем, у кого не было собственности, как в досовременную, так и в последующую эпоху.

Тип слабой солидарности, препятствующей политическому действию любого вида, – в основном феномен Нового времени. После создания правовой системы капитализма и после того, как торговля и промышленность произвели существенные перемены, крестьянская община может достичь новой формы консервативной стабильности. Это случилось во многих областях Франции, на западе Германии и в других частях Западной Европы в первой половине XIX в. Маркс ухватил существо ситуации, когда он сравнил французские деревни, состоящие из мелких крестьянских владений, с мешком картофеля [Marx, n.d., p. 415]. Отличительной чертой является отсутствие сети отношений кооперации. Это делает крестьянские деревни Нового времени противоположностью средневековым. Недавнее исследование деревни этого типа в южной Италии показывает, как соперничество между семейными единицами, составляющими деревню, препятствует любым формам эффективного политического действия. Истоки «аморальной семейственности» – карикатуры на капитализм – коренятся в специфической истории этой деревни, которая является предельным случаем, резко отличающимся от более солидарных отношений в других частях Италии [Banfield, 1958, ch. 8, p. 147, 150–154]. Более важными и более общими факторами могут быть исчезновение общих прав и совместного выполнения определенных работ сельскохозяйственного цикла; всепоглощающая значимость обработки небольшого семейного надела, а также отношения конкуренции, устанавливаемые капитализмом. На более продвинутой стадии промышленного развития этот тип небольшой атомизированной крестьянской деревни мог, как мы видели на примере областей Германии, превратиться в рассадник реакционных антикапиталистических настроений в деревне.

Итак, наиболее важными причинами крестьянских революций стали отсутствие коммерческой революции в сельском хозяйстве, возглавляемой высшими землевладельческими классами, и связанное с этим сохранение крестьянских общинных институций в современную эпоху, когда они подверглись новым потрясениям и нагрузкам. Там, где крестьянское сообщество сохранялось, например в Японии, оно должно было во избежание революции оставаться тесно связанным с господствующим классом в деревне. Отсюда следует, что важной вспомогательной причиной крестьянской революции стала слабость институциональных связей между крестьянской общиной и высшими классами, а также эксплуататорский характер этих отношений. Частью общего синдрома стала утрата режимом поддержки со стороны высшего класса богатых крестьян, поскольку они начали переходить на более капиталистические способы культивации и к установлению своей независимости от аристократии, которая пыталась сохранить свое положение через ужесточение традиционных повинностей, как произошло во Франции XVIII в. Там, где эти условия отсутствовали или были пересмотрены, крестьянские восстания не смогли вспыхнуть либо были легко подавлены.

Великие аграрные бюрократии при абсолютной власти, включая китайскую, оказались особенно подвержены сочетанию факторов, благоприятствующих крестьянским революциям. Их мощь позволяла им препятствовать росту независимого коммерческого и промышленного класса. В лучшем случае ради пышности и войны абсолютизм поощрял раздробленный и держащийся за королевские помочи класс, как во Франции XVII в. Усмирив буржуазию, корона замедлила движение в сторону дальнейшей модернизации в форме революционного капиталистического прорыва. Этот эффект был остро ощутим даже во Франции. Россия и Китай, избежав буржуазных революций, оказались менее защищенными от крестьянских. Кроме того, аграрная бюрократия, из-за своей огромной потребности в налогах, рискует подтолкнуть крестьян к союзу с местными городскими элитами, что было особенно опасной ситуацией, поскольку она изолировала королевское чиновничество от широких масс населения.[285] Наконец, поскольку монархия берет на себя защитную и правосудную функции местного сюзерена, абсолютизм ослабляет ключевые узы, связывающие крестьянство с высшими классами. А если она перенимает эти функции лишь частично и по случаю, она скорее всего будет конкурировать с местными элитами за возможность выжимания ресурсов из крестьян. В подобных обстоятельствах у местной знати возникает соблазн перейти на сторону крестьян.

Различия в типах солидарности среди крестьян – если продолжить рассмотрение общих факторов – важны в основном постольку, поскольку они образуют точки притяжения для создания особой крестьянской общины, оппонирующей господствующему классу и выступающей основой народных представлений о справедливости, противостоящих правосудию правителей. Консервативные или радикальные последствия зависят от специфических форм институций, способствующих крестьянскому единству. Солидарность среди крестьян могла помогать господствующим классам либо быть угрозой для них, а иногда колебаться между этими возможностями. В некоторых досовременных обществах можно обнаружить, как, например, в Китае, разделение труда, которое обеспечивало намного меньшее единство. Поэтому революционный потенциал под воздействием модернизации значительно различается в разных аграрных обществах. В то же время наиболее крайние формы атомизации, которые серьезно препятствуют любому эффективному политическому действию и приводят к мощным консервативным последствиям, похоже, возникают на более поздней стадии капитализма. Подобная культура эгоистичной бедности может быть лишь переходной стадией в тихой заводи, куда еще не проник развитый капитализм.

Предшествующие факторы могут объяснить, как революционный потенциал возникает в крестьянской среде. Станет ли этот потенциал политически эффективным, зависит от возможности сочетания крестьянского недовольства с настроениями другого слоя. Сами по себе крестьяне никогда не были способны совершить революцию. В этом пункте марксисты абсолютно правы, хотя и понимают совершенно неверно другие ключевые аспекты. Крестьянам нужны вожди из других классов. Но одного лидерства недостаточно. В средневековых и позднесредневековых крестьянских бунтах верховодили аристократы или горожане, но все они потерпели провал. Этот факт должен служить благотворным напоминанием тем современным детерминистам – отнюдь не все среди них марксисты, – которые полагают, что, как только поднимается крестьянское возмущение, нужно немедленно ожидать больших перемен. На самом деле крестьянские бунты гораздо чаще проваливались, чем добивались успеха. Для того чтобы они победили, требуется несколько необычное сочетание обстоятельств, которое возникает лишь в Новое время. Сам по себе успех был только негативным. Крестьяне обеспечивали взрывчатку, уничтожавшую старую конструкцию. К последующей реконструкции они не имели никакого отношения, более того, они – даже во Франции – становились ее первыми жертвами. Высшим классам требовалось проявить существенный уровень слепоты, в основном вследствие специфических исторических условий, для которых всегда находились важные индивидуальные исключения, прежде чем революционный прорыв становился реальным.

Естественно, крестьянское движение не находило себе союзников среди элиты, хотя и могло избрать своими вождями какую-то ее часть, особенно горстку недовольных интеллектуалов Нового времени. Сами по себе интеллектуалы вряд ли способны на политическое действие, если только не смогут присоединиться к массовому выражению недовольства. Фигура бунтующего интеллектуала со всеми его душевными метаниями приковывает к себе огромное внимание, совершенно несоразмерное своей политической значимости, и отчасти причина этого в том, что эти душевные метания оставляют после себя письменные сочинения, а также в том, что те, кто пишут историю, сами принадлежат к числу интеллектуалов. Особенно обманчивый трюк состоит в том, чтобы отрицать роль крестьянского недовольства на том основании, что его вожди оказываются людьми свободных профессий или интеллектуалами.

Каких союзников способно найти себе крестьянское возмущение, зависит от стадии экономического развития, которой достигла страна, и от более частных исторических обстоятельств; эти факторы также определяют момент, когда союзники решают обезвредить крестьянское движение или подавить его. Немецкие крестьяне во время Bauernkrieg получили поддержку из городов, а также от мятежной знати, но ничего не добились; коллективная мощь землевладельческой элиты была все еще непреодолима. Во Франции крестьянское движение вступило в союз с буржуазией, в основном потому что предшествовавшая этому феодальная реакция настроила против себя зажиточных крестьян. Эта связь была, на мой взгляд, ненадежной, и все могло обернуться иначе, поскольку многие буржуа имели собственность в деревне и пострадали от крестьянских волнений. Другим основным союзником революции были городские массы в Париже, хотя термин «союзник» не подразумевает ни того, что их действия были скоординированы, ни даже того, что какой-то из этих слоев проводил последовательную политику. Санкюлоты были мелкими ремесленниками и поденщиками, которые в целом сыграли гораздо более важную революционную роль, чем утверждает марксистская теория.

В России 1917 г. торговые и промышленные классы не годились на роль союзника разгневанных крестьян. Русская буржуазия была в целом намного слабее в деревне, чем французская, несмотря на высокий уровень технологии в тех случаях, где торговля и промышленность имели место. Хотя русская буржуазия интересовалась западными конституционными учениями, она была слишком связана с царским правительством, которое поощряло, в основном по военным причинам, некоторое число локомотивов капиталистического развития. Возможно, самым важным было то, что ни один значительный сегмент русского крестьянства не был заинтересован в сохранении прав собственности в своей борьбе с остатками феодализма, как это было во Франции. Требования русских крестьян были жесткими и простыми: убрать помещиков, разделить землю и, конечно, остановить войну. Конституционные демократы, основная буржуазная партия, поначалу рассматривали возможность поддержки требований крестьян. Но когда дело приняло серьезный оборот, они испугались фронтальной атаки крестьян на собственность. В то же время в разделе земли не было ничего страшного для промышленных рабочих, по крайней мере на тот момент. Призыв остановить войну был популярен среди крестьян, которые были главными жертвами этой бойни и не были заинтересованы в поддержке правительства, отказывавшегося идти на уступки. Среди крестьян у большевиков не было реальной опоры. Но, будучи единственной партией, лишенной каких-либо связей с существующим строем, они могли позволить себе временную уступку требованиям крестьян ради захвата власти. Они поступили так во время революции и после хаоса Гражданской войны. Впоследствии большевики решили заняться теми, кто привел их к власти, и загнали крестьян в коллективные хозяйства, чтобы сделать их основной базой и жертвой социалистической версии первоначального накопления капитала.

В Китае мы все еще видим другую комбинацию условий, о которых известно меньше отчасти потому, что события еще свежи для того, чтобы стать предметом обширного исторического исследования. Трудно назвать какую-то ясно выделенную страту союзником крестьянства, на спинах которого коммунисты пришли к власти, несмотря даже на то или отчасти вследствие того, что разочарование в правлении Гоминьдана распространилось по всем классам. Как убедительно показал современный исследователь, коммунисты добились мало успеха, пока держались за марксистское учение о том, что в авангарде революционной и антиимпериалистической борьбы находится пролетариат [Schwartz, 1951]. Со временем им удалось завоевать массовую крестьянскую поддержку. Тем не менее без городских вождей крестьяне вряд ли бы смогли организовать Красную армию и вести партизанскую войну, которая отличала эту революцию от предшествовавших и стала образцом для последующих попыток. Это оказало любопытное воздействие на оппонентов: западный энтузиазм в изучении «уроков» партизанской войны напоминает представления о демократии в Японии XIX в. – та же вера в то, что можно заимствовать одну простую технику, которая сведет на нет все прочие преимущества противника.

Как в России, так и в Китае шансы на остановку процесса разложения накануне крестьянской революции были совершенно призрачными, во многом из-за отсутствия прочной основы для либерального или капиталистического капитализма в торговом и промышленном классах. Верно ли это в отношении Индии, ответит лишь будущее. Делать выводы об Индии на основании того, что происходит в Китае, ошибочно, поскольку их аграрные структуры в главных чертах прямо противоположны друг другу. Если аграрная программа нынешнего индийского правительства не решит продовольственную проблему – а для пессимистической оценки имеются серьезные основания, – то какое-то политическое оживление становится маловероятным. Однако не обязательно оно примет форму крестьянской революции под руководством коммунистов. Поворот вправо или фрагментация по региональным границам либо комбинация одного и другого кажутся намного более вероятными вследствие индийской социальной структуры. Ситуация в Индии заставляет спросить, не исчерпала ли свои силы великая волна крестьянских революций, которая до сих пор была наиболее отчетливой чертой XX в.? Любая попытка серьезного ответа на этот вопрос потребует тщательного изучения ситуации в Латинской Америке и в Африке, т. е. решения громадной задачи, которое следует предоставить другим. Тем не менее одно соображение стоит упомянуть. В общем в процессе модернизации условия жизни крестьян редко делали их союзниками демократического капитализма – исторической формации, которая в любом случае уже миновала свой зенит. Если в ближайшие годы революционная волна будет по-прежнему бушевать на окраинах мира, демократический капитализм вряд ли будет ее исходом.