C'est La science, grand-mere! (фр. – «Это наука, бабушка!»)
Метафоры войны использовались для описания способов контроля инфекционных заболеваний. Но другие заболевания породили другие парадигмы, и им был нужен другой язык. Мы имеем в виду неврологические заболевания, рак, психические заболевания. Враг более не снаружи, он является частью человека, его тела. Болезни не имеют эпидемического характера, а поражают отдельных людей как заранее выбранные объекты. Наблюдение позволяло предугадывать наследственную передачу болезни, иногда ограниченную рамками одной семьи или этнической группы. Для обозначения таких заболеваний прибегают к более мрачным риторическим фигурам, скорее заклинательным, чем описательным, вряд ли соотносимым с конкретными или эмпирическими. Зло сидит внутри, оно – часть духовной составляющей человека, гнездится в семье или присуще конкретной расе. Оно не передается через воздух, предметы или близость, которой можно избежать, а передается с самой жизнью. Дьявол проникает в гены.
Если литература часто использовала инфекционные заболевания, чтобы развивать собственные метафоры, то примеры генетических заболеваний, более редких и менее известных, в литературе нужно еще поискать. Но примеров все же хватает.
Роман «Доктор Паскаль» закрывает цикл романов, посвященных естественной истории одной семьи в период империи, описанной Золя, в саге о Ругон-Маккарах. Паскаль – это доктор, посвятивший всю свою жизнь поискам теории болезни и исцеления. Основываясь преимущественно на анализе истории своей семьи, изучая четыре поколения, он пытается установить законы наследственности. Опубликованный в 1893 году, «Доктор Паскаль» резюмирует распространенные тогда идеи о наследственности характеров и проникающем переплетении физических и нравственных черт, о чем догадывались еще Гальтон или Ломброзо{11}. Заболевание имеется у нескольких поколений и проявляется в различных формах, иногда как неврологическая дегенерация, как атаксия, иногда в форме алкоголизма или умственной отсталости. Это онтологическое зло, оно проникает, обвивает, принимает различные формы, его сила может расти из поколения в поколение, оно расширяется, распространяется в социальной материи, знаменует дегенерацию вида, который удаляется от райского идеала. Паскаль внимательно изучает черты предков и ближайших родственников и в течение многих лет подробно документирует наследственную цепочку. Его цель – «математически» спрогнозировать появление некоторых признаков в последующих поколениях. Он стоял у самых истоков. Фразы Паскаля можно найти у классических представителей теории наследственности той эпохи.
Казалось бы, наука о наследовании все объясняет: передача не только физических черт, но и моральных. Можно найти интересные параллели между фигурами Достоевского и научными гипотезами{12}. Смердяков – пасынок-отцеубийца из «Братьев Карамазовых»: помимо явно выраженных признаков дегенерации в его внешнем виде, помимо его закрытого и загадочного характера и периодических припадков эпилепсии он еще и сын юродивой, соблазненной отцом Карамазовым. Грех и вина сочетаются с наследием.
Итальянский психиатр и антрополог Энрико Морселли скажет:
«Многие признаки, остающиеся скрытыми, проявляются через несколько поколений в особой форме такого явления, как "атавизм", или "реверсия", которое объясняет много аномалий и уродливость…»{13}
Именно теория эволюции Дарвина, а не закон Менделя о передаче наследственных признаков предлагает интерпретационные инструменты; она не говорит о болезнях, но об эволюции видов, о переходе от примитивных органических форм к высшим формам. Появление болезни у последующих поколений обнаруживает черты чего-то примитивного, не совсем преодоленного эволюцией. Говоря о теории Дарвина, Энрико Морселли признает, что «непонятные явления органического размножения, почкования, метагенеза, обычного оплодотворения, наследственности, атавизма, передачи болезненных признаков, памяти должны […] рассматриваться с одной-единственной точки зрения и, следовательно, объясняться тоже»{14}.
В биологии понятие атавизма является само собой разумеющимся, но оно ставит в затруднительное положение тех, кто пытается дать ему определение и найти ему место в науке эволюции. Пирсон, который попытался трактовать наследственность и эволюцию математически и статистически, задавался вопросом: что же представляет собой биологическое понятие атавизма?
Но если в этом состоит истинное понятие наследственности, то что собой представляет тогда явление, известное биологам как реверсия или атавизм? На сегодняшний день, я думаю, многие наблюдения, рассматриваемые как примеры реверсии или атавизма, могут быть определены довольно приблизительно, потому что я редко встречаю точные случаи реверсии […] или обоснованное доказательство [на которое можно сослаться] явления атавизма{15}.
Понятие атавизма заводило в тупик, и ученому, использовавшему свою научную программу для интерпретации генетической передачи, основываясь на математике, надо было навести порядок, дать определения. Понятие атавизма является частью культурного багажа биолога и антрополога конца XIX века, даже если они сами были не способны дать ему определение. Это нечто, что кроется в семье или в породе, что беспорядочно передается, что появляется в одном поколении, затем исчезает, чтобы вновь проявиться через какое-то время. При всем желании придать двум понятиям одно и то же семантическое значение, нельзя сказать, что атавизм является синонимом генетической передачи; он предполагает нечто неуверенное, размытое, плохо определенное. Возможно, намеренно плохо определенное, поскольку сохраняет свое значение в медицине, а также в медицинской социологии и в общем смысле во времена, когда законы генетики начинают становиться понятными. Итак, он жил своей параллельной жизнью в ожидании, когда его используют для описания какого-либо объекта, и, как и законы генетики, был применен не только к семье, но и к целым слоям общества и целым народам. Атавизм присутствовал у слабоумных, у эпилептиков, у алкоголиков, а также у бедняков, у юродивых и первобытных.
Атавизм – словно Дамоклов меч, представляет собой угрозу дегенерации, которая поражает последующие поколения и связана с видением прогрессивного разложения человеческого рода. Дегенерация и отсутствие эволюции связаны между собой. Способствовать ходу эволюции, то есть избегать разложения, – не это ли первоочередная задача, которую новая наука генетика должна ставить перед обществом?
Это была заря евгеники. Термин был введен Гальтоном, двоюродным братом Дарвина, который вернул из забытья также и понятие племени. Его научная программа состояла в улучшении человеческого рода, уменьшении мучений, связанных с передачей нежелательных признаков, отборе лучших видов. Гальтон хотел заложить прочную базу своей программы, как статистическую, так и биологическую. Метафора «корни», которую он употреблял, возможно, была одной из наиболее важных в социальной генетике. Он нашел благоприятную почву в теории дегенерации, в теориях позитивистской психиатрии, а также в расширении Британской империи. Евгенистические теории оказали сильное влияние на общественное мнение и, возможно, на образ мышления в развитых странах. Существует такое огромное количество литературы о евгенике, что здесь невозможно привести хотя бы ее сжатый перечень. С нашей точки зрения, важно подчеркнуть, как различные евгенистические теории защищали право или даже обязанность общества интересоваться генетикой собственного народа, управлять ею, так же как и общественной гигиеной, причем теми же методами, которыми традиционно контролировали инфекционные заболевания. Распространение евгенистической ментальности привело к отстаиванию, а в некоторых странах и к принятию законов о бракосочетании, о принудительной стерилизации людей с психическими заболеваниями, признанными наследственными, или с тяжелыми мальформативными заболеваниями. Не затрагивая вопрос евгеники, мы хотим только выделить аспект, который кажется нам фундаментальным для всей дальнейшей дискуссии, и суть которого состоит в праве государства вмешиваться в генетическую структуру населения, устанавливать модель здоровья, которая может иметь различные коннотации, не обязательно ошибочные или жесткие, какой была евгеника двадцатого века.
Слабость научных основ евгеники была уже неоднократно доказана, это было движение с тяжелыми последствиями для человечества. Сторонники евгеники подогревали интерес общества к улучшению качества человеческого рода, чтобы устранить болезни, чтобы усовершенствовать его как вид. В конце концов, идеи евгеники соединились с нацистскими, но не исчезли с нацизмом. В Соединенных Штатах Америки и в североевропейских странах издавались евгенистические законы, предлагавшие контролировать браки, чтобы предотвращать создание опасных наследственных или считавшихся таковыми условий, и тысячи людей были подвергнуты принудительной стерилизации. Законы об обязательной стерилизации продолжали существовать в течение нескольких десятилетий, даже после Второй мировой войны. Идея евгеники была ясной и четкой. Сегрегация и стерилизация должны поддерживаться на законодательном и образовательном уровнях. В функции образования входило убеждение людей физически неполноценных или имеющих наследственные недостатки, такие как слепота, глухота, пороки и предрасположенность к определенным болезням, не заводить детей, а законы должны были запрещать браки с такими людьми. Мы рассматриваем лишь одну сторону евгеники, целью которой было воспрепятствовать ослаблению рода. Но пока все это была «светлая» сторона.
